Максим Павченко - Жёлтые плитки

– Ну, это неправда. Преувеличение.

– Но его же так резко развили!..

– Это уж я постарался, – улыбнулся Кроне. Эта была такая улыбка, которая говорила о том, что на самом деле «постарались» многие.

Рэдмонд все равно не понимал. Он что-то еще разволновался и даже повысил голос:

– Как-то все равно непонятно. Может, человек тогда и машиной себя более чувствовал?

– Это вы к чему?

– Да, теперь же звездолеты появятся. Машин станет меньше. Отождествление прекратится…

– Я что-то вас совсем не понял, – заявил профессор.

– Получается, человек, возможно, стал… менее бесчувственным?

Кроне замахал руками.

– Вы что? Коллега!! – профессор готов был прийти в бешенство.

А Рэдмонд уставил глаза в небо – и потом, через пять секунд, воскликнул:

– О, я понял! – потом чуть спохватился: – Как вы думаете, профессор, а человек точно бесчувственен?

– Что?!!

Рэдмонд встал. Профессор тоже встал – он понял, судя по внезапно проявившейся улыбке на лице планировщика, что тот как будто подходил к такому выводу. Специально.

– Идите-ка на воздух! Живо! – он чуть не набросился на него, но Рэдмонд уже успел выскочить.

Вечером того же дня Винч, придя домой, долго сидел на стуле за столом и рефлексировал. Ответственности с годами в нем не уменьшилось – он просто не мог, как профессор, забыть этот разговор и вообразить, что ничего не было.

Старший планировщик, конечно, бредил. Скорее всего, предположил Кроне, тот просто изначально запутался в своих мыслях, а потом разволновался и дошел до мысли, что человек не бесчувственен.

Это, конечно, не так. Кроне не просто так думал, – он знал, что человек бесчувственен, знал эту сторону его природы.

Одно только в словах этого молодого человека заставило его вздрогнуть, податься вперед, – когда он вернул его в период осложнений. Действительно, Кроне и сам не раз пытался понять, что привлекло всех к его идее, когда он так случайно подошел к ней, – природа ли? Человек сам узнал себя в том, о чем он рассказывал, или это и впрямь он и ему подобные так «постарались»? Но одно дело – заниматься теорией; другое – познать себя на практике…

Эх, к сожалению, он не знает, что было тогда, в период появления городов нового типа, – и бесчувственности. Несомненно, она оттуда временем и родом. А многие до сих пор наивно связывают это с ним!

Вот где ответственность – смириться с такой постановкой вещей и сосредоточиться на том, что он, напротив, знает – и уже доказал. Только вот, видимо, не всем, раз даже в Институте бродят сомнения.

Это все дурацкая новая идея, подумал Кроне, от нее растут изначально неправильные теории и версии. Что за ложь в истории!

Кроне разозлился, – и в том числе сам на себя, что не сумел сразу пресечь измышления этого «коллеги», и доказать ему свою правоту, и заставить его работать в другом направлении. Хотя против идеи он бы ничего не смог сделать…

Прекратив рефлексию, профессор поднялся со стула и полез в архив, искать нужные бумаги.

Он теперь, найдя какую-то папку, тщательно перебирал листочки и про себя радовался, что не доверился тогда технике и не стал делать заметки электронные. Понятно, профессора Института, в сущности, не ученые. Максимум – их можно назвать теоретиками-фантазерами. Но в жизни Кроне был период, когда ученым он был несомненно, самое интересное в его записях к этому периоду и относится.

Кроне об осложнениях писал только вразброс, ничего не поясняя и не доказывая, – то, что он описывал, для него лично доказательств не требовало. Такие страницы он пропустил. Вот он дошел до заметок об общении с ним людьми, его коллег, которые подходили к нему после тяжелой практической работы. Кроне, по сравнению с тогдашней реакцией, сначала вздохнул, потом встрепенулся: он припомнил, как ярый смех раздирал его при прослушивании записей. Но уже тогда: пройди еще немного времени – и отреагировал бы он вдумчивей. Ведь он вскоре все понял.

Зато есть что вспомнить, хотя это и не совсем то: как реагировали люди на его поведение, – вот что хотелось бы узнать, вернее, найти в заметках. Ибо этот момент совершенно вылетел из памяти Кроне – он не помнил, что выражали собой люди до того, как он заговорил о бесчувственности. Они могли быть готовы услышать нечто новое – или новое старое – о себе или находились в состоянии безразличия? Какими они были?

Кроне не задавался ранее этим вопросом, – возможно, и вплоть до предположения старшего планировщика. Из слов того вполне вытекает, что человек в период его осложнений находился на высшей ступени бесчувственности. Да, здесь начинает править и личное любопытство: он как-то так свыкся с началом своей успешной карьеры, но он никогда не анализировал состояние бесчувственности на тот момент. Он и не мог – его работа, как потом стало понятно, только подходила к этой универсалии. А что творилось с универсалией?!

«Она была!.. Да ее и не могло не быть, – усмехнулся по-детски Кроне. – Как я не замечал?»

Все дело в том, понял профессор, пересев на диван, что он действительно вышел на бесчувственность случайно. Это подтвердили записи, которые он только что пересмотрел. О бесчувственности в них не было ни слова.

И он снова вернулся к продолжению мысли старшего планировщика, – что это были за люди, которые «сделали» ему карьеру.

Через секунды у Кроне вообще испортилось настроение и он небрежно вытянул ноги – от осознания, что нельзя вернуться к истокам появления городов нового типа… и бесчувственности, конечно.

Точно клубок с нитками, Дэни распутывал Оле-Виват, делая все новые и новые открытия. Одно время он особо присматривался к домам, а теперь перешел к целым улицам, стараясь каждый свой выходной обходить по несколько улиц целиком, в основном длинных, чтобы в дни работы, после смен, прохаживаться по более коротким и менее утомительным переулкам и тупикам.

Насчет тупиков когда-то слышалось много пожеланий, чтобы их либо «позакрывать», либо как-то продлить до ближних магистралей, – для всех было совершенно очевидно, что они выглядят некрасиво, особенно сверху, с домов, зато занимают некоторое пространство. Дэни рассказывали об этом. Потому он немало удивился, когда обнаружил за один из вечеров два тупика, а через три дня – и третий.

Но больше его поразили улицы. Дэни обходил их, наверно, с половину – столько ему и потребовалось, чтобы все-таки заметить некоторые несуразности в планировке Оле-Вивата.

Эти улицы, которые снова напомнили ему что-то знакомое, которые он тоже как будто уже видел, просто представляли собой набор практически несочетаемых зданий. На одной и той же из таковых мог стоять новый современный пакет зданий одного типа, а рядом находился объект, словно выдернутый из прошлого, – тусклый, бледный.