Кира Акслер - Бог справедливости лжёт

– Она меня сгноит. – сказал он вдруг тихо, прерывая одноклассниц. – В четверг, на коллоквиуме, вместе с часами сожрёт и не подавится.

– Ой, да и пошла она. – Ленка в ответ махнула рукой. – Меньше об этом думай.

– Ага. – вторила Лизонька, кивая головой как маленькая шарнирная кукла в автомобиле. – Какие-то три минуты унижения, подумаешь.

Кира попытался сделать вид, что слова одноклассниц хоть немного его приободрили: он криво, затравленно, улыбнулся и пожал плечами. Нелюдимость сделала его чересчур мнительным, и он, каждый раз становясь предметом насмешек Татьяны Петровны, наивно считал, будто кому-то в школе есть до этого дело. Проходя по длинным коридорам и слыша доносившиеся смешки, Кира убеждал себя, будто смеялись непременно над ним, над его волнением перед строгой учительницей и неспособностью достойно постоять за себя.

Он как раз подумал об этом и внутренне съежился. Рукам, привыкшим к постоянному холоду, стало невыносимо тепло, и это было до того омерзительно, что захотелось немедленно зарыться пальцами в снег. Липкие ладони наполнялись жаром, а тот в свою очередь расползался по всему телу, забирался прямо в голову и отравлял разум нахлынувшей сонливостью. Кире показалось, будто он вот-вот потеряет сознание, но тут он заметил тяжёлый керамический стакан, который всё это время цепко удерживал обеими руками. Нахмурившись, Кира с болезненной тяжестью вспомнил, как кто-то всучил ему этот стакан прямо в дверях кабинета физики.

– Чьё это?

– Аверина. Он там в кабинете твой рюкзак собирает. Ты, мать, видимо, чуть больше не в себе, чем нам показалось. Опять сегодня без завтрака?

– Кто из вас додумался просить его? – Кира старался игнорировать вопросы о еде, в частности ту дурноту, которую они вызывали.

– Ну это явно лучше, чем позволить вот этому, – Ленка махнула в сторону и указала на Калинина, который всё это время тоже стоял рядом, – копаться в твоих вещах.

Влад недовольно хмыкнул. Он сделал шаг вперёд и бесцеремонно потянулся, чтобы коснуться растрёпанных рыжих волос.

– Ты в порядке?

Кира отшатнулся. Он заметил, что руки одноклассника, неухоженные и неприглядные, нуждались в мыле.

– Не трогай меня, фу.

– Ну знаешь! – тон школьника был грубоватый. – Я же волнуюсь!

Лизонька среагировала быстрее, чем Кира смог сообразить и даже попытаться открыть рот. Она тоже сделала шаг вперёд.

– О чём волнуешься? Пользуешься моментом, чтобы руки распустить? Ты вот что тут забыл? Тебя спрашивали? Нет? Стоишь только, место занимаешь. Катись давай. – она упёрлась руками в бока, выставила вперёд грудь и приняла почти даже устрашающий вид, на который вообще была способна.

Влад хотел было возразить, но, взглянув на столпившихся одноклассниц, которые тоже пристально на него смотрели, замолчал. И тем не менее уходить он не торопился – продолжал стоять, чуть сгорбившись, и изображал из себя накренившийся шкаф. Весь из себя школьник был совершенно нелепым, каким-то угловатым и омерзительным. Кира вдруг ощутил подступающее к горлу отвращение от одной мысли, что Калинин мог бы притронуться к тетрадям или подкинуть в рюкзак одно из своих нелепых любовных писем, вроде вчерашнего шоколада. Выбирать приходилось из двух зол, и Кира был уверен, что Аверину хотя бы наплевать.

Он совершенно не собирался говорить за собранные вещи спасибо. Кира имел о своём однокласснике не самое лучшее мнение, сложившееся ещё в прошлом году, когда тот перевёлся в их школу.

Говорят, люди терпеть не могут тех, в ком узнают самих себя: рациональность в оболочке постороннего человека сразу становится снобизмом, а за уверенностью в себе скрывается непомерное эго. Кира не знал об этом, да и вряд ли хотел задумываться. Он терпеть не мог одноклассника, с которым постоянно ругался по мелочам, и воспринимал это не иначе как данность.

Когда Аверин наконец вышел из кабинета, он как-то по-странному улыбнулся и протянул Кире рюкзак, взамен забирая стакан кофе.

– Ваши пожитки собраны, миледи. Извольте пройти на следующий урок.

В хриплом голосе, отравленном сигаретами, эти слова слышались как насмешка – ею они и являлись. Аверину не занимать было манерности, однако в отличие от Лизоньки, которая последние пару лет грезила лишь театром, школьник походил больше на циркового клоуна. Ему присуща была некоторая выстраданная елейность, которая никак не сочеталась со строгой осанкой и мёртвыми глазами бледно-голубыми глазами.

«Церулеум».

Долгие несколько секунд Кира всматривался в одноклассника, выискивая в тумане сбитого с толку разума подходящий ответ.

– Ты разве не слышал? Я – мышь! – произнёс он в итоге чересчур гордо, после чего взвалил на плечи тяжёлый рюкзак и, развернувшись на каблуках туфель, поспешил просто уйти. Позади он оставлял одноклассников, учительницу физики и беспокойство, что утреннее происшествие обойдётся очень дорого, если сумеет просочиться за двери пустого промозглого кабинета. Репутация была превыше всего, ведь именно она позволяла удерживаться на верхней строчке списка лучших учеников. У Киры всё ещё не было ничего кроме имени в этой строчке.

Он вдруг вспомнил о вчерашнем разговоре с Фёдором: фраза за фразой всплывала в сознании, поднималась со дна, пока не стала огромной волной, окатившей холодом презренного страха. Кира пошатнулся. Второй день подряд его крохотное имя находилось под угрозой оказаться вычеркнутым отовсюду, и даже из маленькой комнаты с виридиановыми обоями. Да, Фёдор пообещал никому не рассказывать, но разве стоило ему верить? Он – никто; расплывчатое воспоминание о многоножках и вкус горького шоколада в крафтовой бумаге. Его знание куда страшнее любой издёвки учительницы физики, последствия его слов в разы разрушительнее, а браслет сдавливал руку так же сильно, как ремешок от часов.

– Как твой пробник по литературе? – спросила Ленка.

Кира сдавленно хихикнул. Это было на перемене после третьего урока, возле кабинета обществознания. Его всё ещё немного потряхивало от собственных мыслей, но смута в голове постепенно утихала и предоставляла место проблемам более важным: рыночным структурам, которым в учебнике было отведено целых три параграфа скучнейшего канцелярского текста. Кира пыхтел над книгой так долго, что буквы начинали плыть у него перед глазами – становились тайными знаками какого-нибудь мёртвого языка, вроде библейского иврита. Он читал строчку, потом перечитывал её ещё раз и так до тех пор, пока едва уловимый смысл вовсе не ускользал от него.

– Никак. Абсолютно. Прождал Любушку минут 40, наверное. Когда она пришла, сказала, что у неё нет на меня времени. Ещё сказала, чтобы приходил в четверг на курсы, мол, она что-то придумает.