Алексей Павлюшин - Иван Дорога

Рома предпринял несколько попыток узнать откуда все это, но по дороге мы сговорились молчать и не сообщать об этом источнике не только какому-то Поролону, но и близким. Черт подери, мы решили до поры не посвящать в это даже Вадика. Нужно было взять паузу и до следующего рейда эту тему никак не тревожить. А нуждающийся в деньгах больше нашего Вадика, ощутив перспективу наживы обязательно бы начал склонять нас к как можно более скорому повторному заезду. Тем более что за ним водились грешки из разряда отступления от общих интересов в пользу личных.

Уже немного позже я хоть и с трудом, но объяснил для себя почему мы тогда остановились и не стали что называется «ковать железо пока оно горячо». Это был страх наказания за успех. Ведь любой человек, не обделенный здравым смыслом, при этом смело движущийся к цели, почти наверняка знает, как обращаться с возможной проблемой в избранном им деле, потому как он видит его целиком. А наша вылазка сложилась полностью из удачи и ничего за ее узким коридором нам не было известно, а значит, могло грозить чем угодно. К тому же, вскоре меня отвлекли другие дела.

Тогда я все еще учился в школе, и после новогодних коротких каникул мне пришлось сдавать и пересдавать чертову уйму контрольных работ и сочинений. Все потому, что стоило матери ослабить контроль за моей успеваемостью, я в тот же миг прекратил нормально учиться. Как узнал позже, учителя не обращались с жалобами к матери на мои прогулы от того только, что их непосредственная начальница теперь пребывала в состоянии развода. Будоражить человека в таком положении считали неучтивым и, может быть, даже небезопасным, давая время прийти в себя, и теперь это время вышло.

Кстати, мать, изучив статистику моей успеваемости, отреагировала даже не спокойно, но легко, сказав что-то вроде: «Ну что же, Ваня, ты всегда был творческой натурой…» Тогда мне наконец стало отчетливо ясно, что развод родителей окончен. Ведь сейчас мать виделась мне неким отдельным или даже чужим существом. И ее взгляд на мир, теперь не мог поколебать какой бы то ни было внешний раздражитель. Единственное что осталось для меня загадкой – почему мать развелась с отцом, а я чувствовал будто это произошло со мной. Или, может быть, мне просто так казалось?

В любом случае за эти несколько месяцев мать очень изменилась. Эта ее умеренность и собранность уже не открывалась тем теплом, что прежде. Теперь она казалась мне величественней, недоступней и горделивей. А после смены привычной прически на короткое каре и вовсе стала напоминать снежную королеву.

Отец же тем временем стал совсем тихим, но не подавленным, а скорее бесцветным, словно всем своим видом говорил, что не хочет выделяться. Все больше читал Блаватскую и Гурджиева, а цитировал почему-то Набокова и Салтыкова-Щедрина, наверное, считал, что это мне более по возрасту (или скорее сознанию). По специальности устроиться не смог и теперь работал сторожем в военкомате и все больше походил на мягкого папу, а не на энергичного отца. Хотя сторожу с высшим образованием дымка принятия философа-практика даже к лицу. Кстати, рассеянность понятий и восторг по поводу мелочей, более никому не доступных, тоже. Оправившись от развода, папа, конечно, чуть поседел и схуднул, но теперь стал глубоко спокойным, легким и по-стариковски теплым – он сильно постарел тогда.

В начале марта девяносто восьмого, мать предприняла новый выпад, к которому я не был готов совершенно. Она взяла отпуск с последующим увольнением, дождалась расчета и укатила в Новосибирск к матери, то есть моей бабушке, оставив для меня только короткую записку в почтовом ящике.

Оказывается, я нуждался в матери больше, чем сам о том думал, и ходил ошалелый целую неделю. Дело оказалось не только в том, что я заскучал, но с ее увольнением еще и в школе начался кавардак. Причиной тому стала Копейкина Антонина Семеновна – учительница математики, теперь занявшая место матери на должности завуча. Я уж не знаю, с чего ее прорвало, но только теперь она стала цепляться по пустякам и занижать мои оценки, притом, что ни с алгеброй, ни с геометрией прежде у меня проблем не было. Во всяком случае не больше, чем у других моих одноклассников. В общем, атмосфера все накалялась. Кстати, в опалу точно так же, как и я неожиданно, попали еще трое из класса, эти выделялись особенно слабой успеваемостью. В итоге дело дошло до того, что в конце мая, в канун экзаменов для выпуска из девятого класса, Антонина Семеновна собрала нас в своем кабинете и открытым текстом выдала: «Вам не нужно идти в десятый класс! Кого увижу на следующий год, выпущу со справкой!». По-моему, доступней некуда! Если по поводу моих коллег по опале у меня вопросов не было, то на свой счет я проконсультировался с единственным учителем, которого по-настоящему уважал, Петром Петровичем, нашим историком. Тот свободно разъяснил, что у Антонины давно накопилась масса вопросов к моей матери, которые она не могла себе позволить задавать прежде. И теперь они сыпятся на мою голову в качестве этой неприязни. В общем, Антонина Семеновна, как и всякая новая власть, взялась за чистку рядов по собственному разумению, эти трое неуспевающих – портили ей статистику, а я – настроение.

Месяц спустя, получив аттестат об окончании девяти классов, я со спокойным сердцем забрал документы и унес их в местное профессиональное училище. И хотя это и считалось некой наклонной, прокатившись по которой стереотип приводит всякого к неизбежному проклятью рода человеческого, – физическому труду, мне было все равно. Хотя даже не все равно, скорее я это рассматривал как демарш. Глупо, конечно, но мне думается, дело было даже не в неприязни Антонины Семеновны, скорее мне больше хотелось насолить матери, так небрежно поступившей и даже не удостоившей меня своим прощаньем перед отъездом. И это типично детское: «…вот когда узнает, что ее сын даже не окончил школу, вот тогда…», а что произойдет тогда, уже значения не имело – просто грел этот дурацкий импульс и на этом все!

В новое лето я вышел таким свободным, каким прежде и представить себя не мог. Не важно, что впереди была другая учеба, ведь я не знал, что она собою представляет. Просто заблаговременно предвкушал нечто гораздо более лучшее, чем ненавистная школа, от одной мысли о которой портилось настроение.

Время лета, как водится, утекало быстрее, чем любое другое, и пока оно не иссякло совсем, зрела необходимость что-то предпринимать. Тем более что закончившаяся линия резких скачков проявила нужду в деньгах острее прежнего.

Новый период стал беспокойным и богатым на перемены не только для меня, но и для моих друзей. Допустим, между Лехой с Саней, прежде воспринимаемых мной как братьев, появилась некая дистанция. Причиной тому стало новое замужество Лехиной мамы. И исходя из последовательности известной только женщинам, она тут же поссорилась с подругой, которая в свою очередь являлась мамой Сани. Теперь Леха с Саней обязаны были делать вид, что тщательно выполняют требование своих матерей, – прекратить всякое общение. Хотя их самих это больше веселило, и подобное предписание никак не влияло на их братское отношение друг к другу, по крайней мере внешне. Дима где-то пропадал два месяца, а когда вернулся, мы не сразу его узнали. Во-первых, он порядком поправился. А во-вторых, на его привычно лысой башке, отмеченной только неким подобием большой перевернутой брови по контуру лба, вдруг появились волосы. Нормальная пышная, даже запущенная шевелюра. Вадика тоже долго не было видно, этот не в пример мне вообще бросил всякую учебу и с головой ушел в хозяйственные дела. Он сильно отдалился от компании и теперь смотрел на нас с неким усталым прищуром очень занятого, но снисходительно оторвавшегося от дел крестьянина.