Фирдауса Хазипова - Чертополох в сверкании дождей. Книга 2: 70-е годы

2.08. Утром нас разбудил голос: «В автобус и на завтрак». Мы мгновенно вскочили. Всю дорогу сидели грустные, пели, как обычно. Дирк недоуменными глазами смотрел на всех, Гарри тихо говорил с Алсу, Клаус, наконец, решил подсесть к Гале, Марина и Радик не расставались. Им, парочкам, конечно, труднее. Таня пыталась петь, но ее никто не поддержал. Потом ходили по вагончикам, собирали автографы, адреса. Ута в нежной розовой кофточке и порозовевшим взволнованным лицом смотрела на Сережу, какой-то внутренний свет, нежный, как начинающийся рассвет, был в ее лице. После обеда они раньше всех поднялись со стола. Ута рисовала Сережку, а он целый день не отходил от нее. Долго не хотели садиться в автобус, пели на улице, фотографировались. Погрузили вещи. И тут вдруг все словно что-то поняли. До этого лишь недоумевали, грустили, но словно надеялись на что-то. Но вот кто-то первый обнял друга: «До свидания». И словно что-то переполнилось. Бросились обниматься. Слезы на глазах. Я стояла растерянная, как во сне, смотрела на всех. И воздух после дождя горько пах полынью. За автобусом – серые брюки Уты, рядом коричневые Сережкины. Они близко стоят друг к другу. Неподалеку ходит Дитмар и курит. Мне захотелось, чтобы автобус скорее уехал.

Со сложным чувством горечи разлуки и желания разлуки я смотрела вслед отъезжающему автобусу. Также пахло полынью. Из окна по пояс высунулся Вильфрид, вытянув обе руки. Равиль заплакал. Сережка долго бежал за автобусом и без конца махал поднятыми над головой руками. Тонкая фигура, большие руки качаются в воздухе, как два тяжелых больших крыла. Он долго стоял на дороге. Я смотрела на него. Он повернулся, и я пошла в вагончик. Впереди шла Таня и рыдала во весь голос, на глаза мои навернулись слезы. Оранжевая кофточка Гули мелькнула где-то далеко от лагеря. Прибежала в вагончик, все ревут. Я тоже заплакала, в основном от облегчения. Весь вечер мы были, как пришибленные. Одна Нафиса громко пела немецкие песни и во весь голос нервно хохотала. Работали на траншее. Все молчали. У него глаза были пустые, будто заболел кто тяжелой болезнью.

15.08. После отъезда друзей наступила пустота. Воспоминания вспыхивают то в паузы, то вечерами после работы. Первое время казалось: там идет Клаус, а там стоит Рольф, узнавали на мальчишках вещи друзей. Сережка ходил убитый. Я страдала, когда при нем называли имя Уты.

Три дня меня не было в лагере: ездила домой. Вернулась в Приютово вечером. Из окна поезда видела, что наши сидят в рабочей одежде у цеха кружочком и почему-то смотрят на поезд. В лагере ни души. Быстро переоделась, кулек конфет в руки. Прибежала. Все издали возглас: «О-о-о-о!». Сразу стало радостно на душе. Нет, оказывается, бетона. Организовали пение, танцы. Ильдар наяривал на баяне. Все развеселились. «В честь твоего приезда», – шутили девчонки. Он смотрел на меня и тоже бесился. Коля подсел ко мне. Сережка с Витей начали скидывать его с места. Гера с Володей сходили за гитарой. Встали около меня, начали петь все немецкие песни. Чуть не заплакала от такой встречи. В субботу в клубе было чаепитие с тортом. Он сидел напротив и иногда долго смотрел на меня. Во время танцев сидел один, никого не приглашал.

А назавтра в лагере творилось невообразимое. ВВ уехала в Уфу. Мальчишки напились. Володька осоловелыми глазами смотрел на всех и кричал дурацкие вещи. В комнате у Нафисы был балдеж в честь приезда Тамары. Все время звали его с Витей, особенно часто кричали Сережкино имя.

Вечером я пошла печатать фотографии, он напросился помогать. Его без конца зазывали в компанию, но он отговаривался. Когда меня Таня позвала пить чай, я пошла. Он остался. Когда я вернулась с двумя кусочками дыни и стаканом чая для него, увидела, что в проявителе плавает одна фотография: мы с ним вдвоем стоим на берегу озера Кандры-Куль перед тем, как попали под ливень. Я спокойно сказала, что фото пора перекладывать в фиксаж. Потом взяла пленку, вырезала этот кадр и изрезала на кусочки. Вдруг что-то оборвалось у меня внутри и мучительно заныло под сердцем. Он посмотрел на меня остановившимися глазами, схватил оба куска пленки, повернулся ко мне и сказал беспомощно-растерянно: «Я знаю, какой кадр ты вырезала».

Вчера я печатала фотки, он опять пришел.

18.08. Он все время стал проводить с Тасей 1 1 Имя изменено . Мне потом показали душевный уголок на элеваторе для интимных дел. Оказывается, был такой: с кроватью, все, как положено. При этом, когда мы уже возвращались в Уфу, Тася нежно клала голову на плечо своему жениху. У меня не укладывалось в голове – эти дела с Сережкой на той кровати, и чистый взгляд на жениха. Может, так и надо жить?

31.08. Дома меня встретил полный ящик писем. Пишет Ута: «Мы посетили Загорск. Крепость красивая. Здесь я много кушала мороженое. Это очень вкусно. Еще хотела сказать, что мне очень понравилась Уфа. Я купила пластинку Зыкиной. Когда ты приедешь ко мне в гости, ты можешь ее слушать. Да? В Мавзолей Ленина мы не попали: было очень много народу»…

Рольф прислал аж три письма: «Наша поездка в Уфу была печальной. Ни у кого не было желания ни петь, ни разговаривать. Наши мысли были о вас. Я не забуду это пребывание в Башкирии и тебя тоже. К сожалению, мы с тобой познакомились ближе только на последнем вечере, хотя ты мне нравилась с первых дней. Но я убежден, что мы с тобой еще встретимся. В наших печальных взглядах не было удивления, когда в Москве шел дождь и наш вылет задержался на три часа. Я хотел бы еще так много сказать тебе, но у меня нет слов. Чувства лучше всего выразить в песнях, но я думаю, ты поймешь меня. То время, когда мы спорили о работе, это было великолепное время. Твою чудесную песню „Я люблю эту землю“ я никогда не забуду и певицу тоже. Надеюсь еще услышать тебя. В то время когда студенты будут свободны до 10 сентября, я уже 25 августа должен приступить к службе. Предмет политэкономии ожидает меня. Я должен окончить трехлетний курс, чтобы самому обучать студентов».

Любимая АИ прислала письмо: «Поздравляю тебя, моя дорогая учительница! Верю, ты будешь хорошим педагогом. Высылаю тебе кое-что. Старый материал, но он может пригодиться при подготовке к урокам. Ты пиши, что тебе нужно. В московских магазинах буду внимательна к новинкам. Верю в тебя, обнимаю. Твоя Анна Ивановна Маканина».

Сдавала Сынковской английский. После того, как я ей проспикала (от «speak») уроки, она вдруг заявила, что я должна была подготовить с 45 по 76. Зачет не приняла. Меня возмутило ее сознательное вранье. Мало того, она, влетев на всех парах на занятие, вдруг начала призывать группу пойти в деканат и потребовать снять мой портрет с Доски Почета и что-то еще оскорбительное. Я ничего не поняла: с чего вдруг. Впрочем, мне дали понять, что в группе есть стукачка, даже фамилию назвали. Мы давно были недовольны весьма вольными темами, которые педагог развивала на занятиях, и я вставляла свое слово в общее возмущение. Я пошла к завкафедрой иняза и, ничего не объясняя, просто попросила перевести в другую подгруппу. Зачем собачиться, когда можно разойтись, как в море корабли? Я так и не пошла на уроки к Сынковской. Меня вызвал декан Порман, долго допытывался, о чем она распространяется на семинарах. Не могу же я мужчине рассказывать некоторые вещи. Он, оказывается, опрашивал еще несколько девчонок из группы. Они подтвердили, что англичанка по сорок минут говорит о том, как правильно мыться в бане, что на юге ее принимали за девушку, о гигиене на пляже, тому подобное. И только пять минут отводила собственно английскому (вообще-то методика преподавания у нее в принципе неплохая). Мне разрешили перейти в другую подгруппу. Там молодая педагог встретила меня с неудовольствием. Но потом поняла, видимо, что я человек спокойный. Я нормально занимаюсь.