Эллиот Грей - Закат воскресным утром

И за три года нашего, боюсь дать точное определение: Брака? Романа со штампом?…Я как бы не питал к ней сильной любви. Поддержка, кротость и нежность на нашем брачном ложе были ее главными критериями, но в ответ я не мог дать ей любви. Я даже говорил это редко, настолько, что порой наша маленькая квартирка превращалась в поле для бытовой войны; она плакала и бранила меня за то, что не слышит от меня теплых слов о высоком чувстве к ней. Но ее злость и обида затухала так же быстро, как и разжигалась, когда я обнимал ее и гладил по ее кучерявой светлой голове, шепча на ушко: «Tout va bien 1 1 Все хорошо, прелесть ». Она была ласковой и тихой, и в тот момент мне казалось, что ничего другого мне и не нужно. Вскоре, на втором году нашей совместной жизни она забеременела. Я испытывал к ней нежность, ходил перед ней на цыпочках и заботился о ней, – чтобы не утруждалась, всегда вовремя ложилась спать и не в коем случае не делала резких движений. Но такое поистине увлекательное, превосходное и захватывающее чувство будущего отцовства было прервано ночными болями Нинель. Ее увезли в клинику. Я в мучительных думах и переживаниях ходил по белому коридору больницы, нервно курил, садился, а потом опять начинал шагать, ругаясь с медсестрами. Наконец, доктор сообщил мне:

– Все конечно, мосье.

– Что случилось? – с тревогой спросил я.

– Нам не удалось спасти плод, – удручающе сообщил он.

В тот момент у меня перед глазами нависла черная плена, словно кислотный дождь, убивающий все надежды на лучшее.

И в продолжение оставшегося года я был верен Нинель. Меня приводила в восторг ее красота и улыбка, но я был испорчен, я был двойственным человеком с сексуальным изъяном.

В один из прекрасных погожих дней, я вернулся домой и та картина, что я увидел, повергла меня в смятение: хрупкая Нинель, моя белокурая красавица сидела на диване и громко плакала. Перед ней были разбросаны бумаги, но подойдя ближе, я понял, что это письма из моего ящика. Я знал о любопытности своей супруги, поэтому всегда закрывал ящик письменного стола на ключ, но тем утром, я был весьма неосторожен, и впопыхах, боясь опоздать на работу, забыл запереть свой тайник от внимательных глаз женушки.

– Дорогая, – обратился я к ней. – Что случилось?

Нинель сидела на диване не подвижно еще каких-то несколько секунд, а потом со злостью обернулась ко мне и ее глаза, омраченные слезами, смотрели мне в лицо, а в трясущейся руке она держала одно из моих личных писем:

– Ты подлец… Ты гадкий… Гадкий…

– Нинель…

– Нет! – вскрикнула она. – Ты гадкий извращенец… Не нужно больше слов, я уеду, оставив тебя.

– Нинель, зачем же портить жизнь и себе и мне, – проговорил я. – Давай сядем и обсудим все, как взрослые люди. Прошу тебя.

Я попытался дотронуться до ее плеча, но получил жгучую пощечину. Я спал на холодном полу в кухне, а следующим днем, когда я вернулся с работы, в спальне был бардак, Нинель не было, и лишь ее крохотная частичка, обручальное кольцо, мирно лежало на стопке моих тайных писем на столе. Чуть позже вечером явилась ее матушка – мадам Кюри.

– Я приехала за вещами дочери, – с порога сообщила она и прошла в квартиру.

Я молча наблюдал за тем, как она тороплива набивала чемодан вещами.

– Могу сказать тебе лишь одну вещь, – наконец произнесла мадам Кюри, когда чемодан был собран и стоял у порога. – Нинель сейчас очень плохо. Она едва жива… Убита горем… А ты… Одним словом, подлец!

– Вы ничего не знаете, – сказал я.

– Это ужасно! – вдруг крикнула мадам Кюри. – Как ты вообще до такого дошел? Как они тебе вообще смеют писать такие вещи?

– Давайте будем по тише, – предупреждающе произнес я.

– Ах, если бы я была мужчиной, я бы тебя ударила, честное слово! – еще громче произнесла мадам Кюри.

– Довольно, – сказал я. – Не желаю сейчас выслушивать оскорбления и ругаться с вами.

– Эх ты, – со вздохом произнесла мадам Кюри.

Она ушла и какое-то время я слышал ее шаги и глухой звук чемодана, ударявшейся о ступеньки. А потом все стихло.

Тогда я сжег письма, этих вестников разврата, похоти и грязной извращенности. Я был увлечен тайными переписками с другими мужчинами. В этих письмах раскрывалась вся моя демоническая сущность, черные буквы плясали по белой бумаге, рисуя мои самые сокровенные фантазии, а в ответ на свои послания я получал не менее откровенные строки. Но все пожрал огонь, и я стоял и смотрел, как эти дьявольские бумаги, разрушавшие мою жизнь, тлели, корежились и темнели в языках пламени.

Казалось бы, теперь, когда все сгинуло, превратившись в пепел, я мог начать все заново, и попробовать вернуть Нинель, но, увы, моим разумом завладела чернота тоски. Я продал квартиру и уехал из Страсбурга в Париж, где нанялся редактором в один малоизвестный журнал о домоводстве, и где еще долгие четыре года скучал по своему родному городу и по моей милой Нинель. Но я оставил все в прошлом, просто и легко, чтобы, наконец, распрощаться с ужасной грустью, виновником которой был только я сам. И пройдя все тяготы печали, я исцелил свою душу, но скрепя зубами, признаюсь, что азарт тайных переписок меня не оставил, и я как всякий наркоман, возвращался к этому постыдному, в первую очередь для себя, занятию, но ничего поделать я с этим не мог. Как прекрасны были томные вечера, когда я сидел и с неким возбуждением читал очередное ответное письмо. Брался за перо и на первых парах внутреннего блаженства писал очередное послание.

Поэтому увидев этим утром Нинель, мое сердце невольно всплакнуло, вспоминая наши дни. Тот факт, что с ней был мужчина, меня задел еще сильнее, ведь по ее довольной улыбке, несомненно, можно было прочесть всю ее внутреннею радость, праздник ее души, когда она восторженно смотрела на его грозный силуэт. Некая крыса завести грызла меня изнутри, что милая Нинель так улыбается, но не со мной. Я не смог дать ей этого счастья, а она нашла его в другом, в нашем любимом месте, в гостинице «У Розы». И эта мимолетная встреча, хоть она меня даже и не заметила, раззадорила во мне новую волну самоугнетения, что я не такой, что я бракованный.

И весь следующий день с таким тяжелым грузом я был вынужден провести в местном книжном магазине, презентуя книгу. Народу было немного, это одновременно огорчало и радовало. Мне хотелось показать свое творение людям, но в то же время было так погано, что говорить какие-то громогласные фразы в честь собственного произведения не хотелось. Меня одолевали тугие мысли, боль в груди и костяной язык, который вовсе не хотел сегодня работать на публику. Однако день прошел, да можно сказать, он тянулся, как нуга на ложечке, но он все же пришел к своему завершению. В гостиницу я возвращался по влажной и неоживленной улице: каких-то полчаса я задержался в парке, дабы немного подышать свежим воздухом, прежде чем опять возвращаться в свой душный номер. Вечером Страсбург был похож на крохотный городок из сказки, он горел огнями, отражаясь в темной глади реки Рейн, что словно шелковая ткань была протянута через весь город. Вдоволь налюбовавшись этой дивной картиной, я пришел в гостиницу. На входе меня окликнул администратор: