Михаил Дорошенко - Возвращение домой

– Степанчук, – укоризненно говорит следователь. – Ах, Степанчук-Степанчук! Выговор тебе. Сколько раз говорил: отодвигайте мебель.

Тяжеленный буфет с резным украшением на вершине (хохочущий Мефистофель указывает пальцем на происходящее сатирам и нимфам, которые несут его трон) медленно движется на зрителей.

– А вот и валюта, – указывает следователь на прилепленные к стене планшеты, обтянутые черным бархатом, с серебряными монетами.

– Он из Германии их привез в сорок пятом году, – говорит жена. – Это старинные монеты. Он спрятал за буфет, чтобы сын не раздарил мальчишкам.

– Запиши: с сорок пятого года служит в немецкой разведке. А ты, малец… вот тебе телефон… позвони, как появится отец. Вот с кого нужно брать пример, Степанчук.

Генерал сидит в кинотеатре и спит. На экране в огромном пустом зале Гитлер прощается: проходит по шеренге своих соратниками, пожимая каждому руку, в том числе и своему двойнику. По его сигналу стоящие у окон эсэсовцы поджигают занавески. Гитлер берет под руку Еву Браун, и они оба спокойно заходят в бушующий пламенем камин. Обитатели замка начинают метаться по горящему залу, но выхода нет. Гитлер с Евой стоят за пламенем в коридоре за камином и наблюдают агонию.

Пробивая стену в зал с мечущимися в огне руководителями Третьего Рейха въезжает танк. Геринг, двойник Гитлера и другие поднимают руки. Вслед за танком входят автоматчики и забирают Гитлера. Танкисты бросают двойника, и он скользит по паркету к ногам Сталина. Тот ставит ногу ему на спину.

– Спасибо, брат, – говорит Сталин, закуривая трубку, – за то, штэ па-алавину Европы па-амог за-воевать. Маладэц! Переведи, – обращается он к переводчику.

– Я не он, – бормочет Гитлер, – я – двойник…

– Все равно!

Фюрер с Евой выходят из пещеры, за их спинами – горящий замок.

– Не оборачивайся, – говорит он Еве, садясь в лимузин, – не то превратишься в статую. Через час мы будем в Швейцарии.

– Ты даже не изменил свою внешность.

– Зачем? Мало ли кто похож на сгоревшего заживо вождя. Мы теперь обыкновенные граждане.

– Обыкновенные? – она достает пистолет и направляет на него.

– Нет, только не это! – истошно вопит Гитлер и закрывается от медленно летящей пули руками.

«Страх-то какой! – говорит Леночка. – Когда Володя выпрыгнул из воды после такого долгого-долгого ожидания, мне показалось, с того света явился. Нет и нет его из воды, страшно стало ужасно…»

«Страшно… ужасно, – повторяет за ней Шкловский. – Это что? Вот мне однажды стало страшно. Да, было страшно в последний день моей работы в больнице. „Где у нас черный выход?“ – спрашиваю я швейцара…»

– Черный выход – это смерть! – торжественно изрекает швейцар.

– Двум смертям не бывать, одну не миновать, – изрекает Шкловский. – Открывай!

Швейцар открывает ржавым ключом огромные резные двери.

– Там у нас кладовая: лед для морга храним. Давно не ходили, замок заржавел.

Шкловский заходит в черноту помещения, в котором освещен только кусок каменного пола, разбитого на ромбы. Швейцар пытается щелкать выключателем, но свет не зажигается.

– Холодом веет. Возьмите фонарик, а я лучше пойду. Прямо идите, прямо, прямо… никуда не сворачивайте, – машет Швейцар рукой из освещенного прямоугольника за его спиной.

Впереди бездонная чернота. Луч высвечивает призрачную ледяную химеру на гробе с протянутой к посетителям лапой с когтями. В лицо вморожена кружевная маска, усыпанная бисером, что делает его еще более ужасным. За спиной генерала с грохотом захлопываются двери. От действия луча света по лицу химеры начинают стекать струйки воды.

– Э-э-э… э-э-э… э, – неожиданно раздается из репродуктора за его спиной какие-то дикие ужасающие звуки.

– Мы передавали концерт тибетского горлового пения, – бойким голосом объявляет дикторша.

– Тьфу, чтоб тебе пусто было! – плюется генерал, и радио замолкает.

С лязгом открывается дверь за спиной.

– Вас вызывают к дирехтору, – раздается голос швейцара.

Генерал, пятясь задом, отступает к дверям.

– Что за чудище у вас там?

– Да, санитары шалят. Фигуры из льда паяльником вытачивают.

«Ладно, – говорит Чезаров, – продолжим знакомство. Сегодня у нас сплошной интернационал: это вот наш немецкий друг Визбор. Притворяется латышом, а на самом деле не скажу кто. Выпьем, потом скажу. Он, кстати, поет. Это моя жена, она же его любовница. Шучу… шучу! Мимо тещиного дома я без шуток не хожу… Разбирайте дам, товарищи. Ну, будем! За Родину, за Сталина, за Лаврентия Павловича Берия!»

«Может быть, мы за каждого в отдельности выпьем?» – предлагает генерал.

«О, цэ – мысль! Выпьем, господа хорошие, за упокой души товарища Сталина! Не чокаемся! – он опускает руку, и оркестр начинает исполнять минорную мелодию. – Пусть земля ему будет пухом!»

Хозяин щелкает пальцами. Стоящий за деревом человек в штатском машет платком, и музыка замолкает. Хозяин делает несколько дирижерских движений рукой, и оркестр начинает наяривать другую мелодию. Володя подхватывает Леночку сзади за талию, и они делают несколько танцевальных па.

«Вот, бери пример с молодежи, – обращаясь к Шкловскому, говорит Чезаров, – а то приходит как-то ко мне в одно место закрытое и обижается на меня, что я ему не помог. Я бы ему и помог, да только он меня не послушался. А помнишь, как появилась Беата?»

«Еще бы!»

«Был месяц май…»

Полсотни пьяных офицеров восседают за длинным столом в зале с изображением батальных сцен и рыцарскими латами на стенах. Портрет Гитлера над камином то и дело подвергается обстрелу из пистолетов. Один из офицеров старательно расстреливает его из арбалета, позаимствованного у молчаливого рыцаря. Официантки в аккуратных фартучках и чепчиках обслуживают стол. Одна из них стоит с фарфоровым тазом перед блюющим в него офицером в польской форме. Другой щиплет ее за зад… по ее лицу текут слезы… и приговаривает:

«Терпи, немецкая сучка, терпи».

Оркестр из трех музыкантов, расположившись на рояле, исполняет «Лили, Марлен». Над столом раскачивается на низко висящей перекладине дама в рыжей короткой шубке. Она выделывает ногами затейливые кунштюки и поет. Увидев входящего в зал Шкловского, дама, сбрасывая шубу, отрывается от перекладины и в легкой комбинации с визгом прыгает в его распростертые объятия.

«Какое было время! – обращается Чезаров к Беате. – Я за него попросил, а то его б в тот же вечер забрали! Потом его так-таки и арестовали, но это было потом… Смешная история?»

«Обхохочешься», – говорит Шкловская и вдруг начинает смеяться в полной тишине, а за ней и все остальные.