Михаил Дорошенко - Возвращение домой

«Кя-ррр!.. Кя-аррр!» – каркает с ветки ворона.

Оранжерея со статуей античной богини. За окном каркает ворона на ветке.

– Здесь вы можете ночевать, – говорит женщина в белом халате.

– Прятаться, – уточняет Шкловский.

– Лучше сказать: скрываться.

– Почему мы на «вы»? – он привлекает ее к себе. – Забыла, как мы с тобой…

– Ой, только не сейчас. Вечером, после закрытия, – вырывается и убегает.

– В детстве, – обращается генерал к хорошенькой лаборантке, – в доме моего приемного отца тоже была оранжерея. Там была статуя. Кто-то из взрослых, стоя за ней, пошутил надо мной. «Ты убьешь отца, сказала мне статуя страшным голосом, переспишь с его дочерью и ослепнешь!» Я испугался ужасно, особенно за отца. Отец был богатым человеком, он взял меня с улицы в девять лет и воспитывал до двенадцати, как родного.

– С улицы!? – прижимает она в ужасе ладошки к щекам.

– Сивилла оказалась права: я предал отца…

– Ах… – вскрикивает лаборантка, – какой ужас! У нас тоже есть статуя в оранжерее, – отступая от его натиска, говорит лаборантка, указывая назад, – богиня любви Венера. Раньше у нее в руках был кувшин, а сейчас его нет.

Он берет ее за талию и ставит на пьедестал, между руками статуи.

– Ой, – успевает она только вскрикнуть. – Как же вы его предали?

– Его расстреляли чекисты, после того, как я показал, где он спрятал золото. Мне было двенадцать тогда, как сейчас моему.

– Дети неподсудны.

– Его расстреляли бы в любом случае: если бы не нашли, за то, что не отдал, а когда нашли – за то, что скрывал.

– А что было потом?

– Я стал генералом, женился на его дочери, встретив ее в тридцать шестом году. Она стала актрисой. Я все вижу, но ничего не понимаю, что происходит вокруг.

– Ой, Вера Николаевна! – вскрикивает она и пытается высвободиться.

За спиной генерала стоит заведующая оранжереей.

– Мы тут с Венерочкой в куклы играем… как тебя зовут? – спрашивает генерал.

– Меня Оля зовут, отпустите… – лепечет лаборантка.

– С куклой Лёлей.

Она выскальзывает, наконец, из двойного объятия и убегает.

– Бедная твоя жена, с кем ты только ей не изменял.

– С тобой в том числе.

– В чем я совершенно искренне раскаиваюсь. Что это за ритуал такой: предавать неродного отца? Представляю, кем бы ты стал за родного.

– Облить керосином родного отца… цитирую Маяковского… и пустить по переулку для освещения улицы.

– Ой, ой, что ты делаешь?

Он подхватывает ее, ставит между руками статуи и уходит. Поскольку она склонна к полноте, то не может вырваться из объятия Венеры.

– Эй, стой, идиот! Куда ты? Я прощаю тебя! Да отпусти меня, дура! – ругается она на статую.

«Ну, а вы что расскажете, Визбор?» – спрашивает Шкловская.

«Я расскажу, только я не Визбор…

«А Борман!» – орет Чезаров.

«Какой шутник», – отмечает Шкловская, поднимая бокал.

«Да, он – шутник, но я действительно Борман».

«Тот самый?» – изумляется Беата.

«Как же вы у нас оказались?» – спрашивает Шкловский.

«Я уже в сорок четвертом году понял, куда ветер клонит, и связался с вашей разведкой. Когда брали Берлин, отсиживался в кустах сирени. Рядом танки ваши стояли и стреляли куда-то, а я сижу в генеральском мундире, сверху на меня падают использованные снарядные гильзы. С тех пор не люблю сирень. Пока я в сирени сидел, в рейхстаге моего двойника расстреляли».

«Обычные танки, эт что? – перебивает его Чезаров. – Хоть и Пантеры. Сидим мы в траншее уже под Берлином, слышим танки идут. Звук совсем рядом, а танков не видно. Вдруг из тумана выползают… гробы. Черные, бронированные. Ползут и урчат. Мы замерли и очнулись только тогда, когда из гробов пулеметные очереди раздалась. Немцы специально танки свои… голиафы они назывались… под гробы замаскировали, чтобы ужас на нас навести. Мы их гранатами забросали, они остановились, но стали взрываться…»

«Вон гроб», – кричит Володя, указывая в сторону реки.

«Ой, гроб!» – истошно кричит Леночка.

«А вон еще! Плывут по реке».

«Где?» – спрашивает Шкловская.

«Пошутил», – смеется Володя.

«Что испугались? – хохочет Чезаров. – А каково нам было там, – указывает он куда-то назад, – на фронте».

«Хм, на фронте, – усмехается Борман. – Давайте лучше выпьем. Раскинулось море широко…»

Гости подхватывают:

«И волны бушуют вдали… Товарищ, мы едем далеко, подальше от нашей земли…»

«А расскажите, пожалуйста, про Гитлера», – просит жена генерала Бормана.

«Я могу рассказать вам про Еву Браун. Она была со странностями: ходила голая по замку даже при нас и мочилась в китайский фарфор. Хотите спою „Лили Марлен“? Я неплохо пою».

«Вы хорошо говорите по-русски. Почти без акцента».

«Я русский выучил только за то, что на нем разговаривал Сталин. Вы как-то странно на меня смотрите, Леночка».

«Знаете, я ко всему уже привыкла, общаясь с Николаем Андреевичем, но то, что вы говорите…»

«Еще и не то услышишь за вечер, – орет Чезаров, машет рукой, чтобы оркестр вновь заиграл мажорную мелодию, от которой Леночка сразу же заерзала в танце на своем стуле. – Теперь мы выпьем за наших красавиц. Беаточку, в частности». – и он, прежде чем выпить, следит за тем, чтобы никто не манкировал.

«О, лыжник», – говорит генерал, указывая в небо на пролетающего над верхушками деревьев лыжника с небольшим парашютом.

«О, едва по второй успели выпить, – говорит Чезаров, – а у тебя уже лыжники в небе мерещатся. Лыжники, они по земле ходят. Нет, по снегу, вот… по снегу катаются».

«Замнем для ясности», – говорит генерал.

«Для чего вам здесь веер, Леночка? Холодно ведь», – указывает Шкловский куда-то вверх.

«Как для чего, – говорит она с наигранным возмущением, – для красоты! Жарко к тому же!»

«Беаточка, – говорит Иосиф (Адабашьян) и подводит ее к стоящему неподалеку дивану, – я наслышан о вашей красоте, но такого не мог предположить. Вам нужно быть актрисой. Я это устрою».

«Мы это устроим», – вмешивается Чезаров.

«Да, мы».

«О!»

«Я всегда беру быка за рога, в данном случае – лань. Предлагаю вам руку и сердце».

«О… вы это серьезно?»

«Я самый серьезный человек в этой компании. Я, может быть, самый богатый человек в стране».

«Разве у нас есть богатые?»

«Вы наивный человек, Леночка».

«Вы тоже очень странный человек».

«Мой папа, царство ему небесное, распределял экспроприированные вещицы по комиссионкам и сам скупал по им же назначенным ценам. В результате: каждая из антикварных предметов имеет охранную грамоту о приобретении им в магазине. Понимаете, какой это был Клондайк? Он оставил после себя несметные сокровища, но главное не в этом. Он научил меня их сохранять и при-ум-ножать. Он, конечно же, был утопистом. Все то поколение попало в очарование утопизма. Потом пришли упыри, которые меня посадили, а я уже из людей нового поколения. Через двадцать-тридцать лет мы придем к власти в этой стране. Если не мы, то наши дети».