Валерий Щербаков - Дыхание тайги. Рассказы

– Горьковата, – с серьезным лицом ответил тот.

– Ну, расскажи, Ваня, как вы с Петькой потом к нему домой-то пошли.

Воцарилась пауза, дед замолчал в ожидании, что скажет Иван, а Иван тоже молчал.

– Ну че молчишь, битюк, нече сказать?

Все уставились на дядю Ваню.

– Чё говорить-то, это ты брехать-то начал, так и бреши дальше.

– Ноги ватными стали, не туда ходить стали, – немного помолчав, добавил он.

Дед знал, что Иван в рассказе плохой помощник, поэтому продолжил свое повествование.

– Одним словом, вышли они во двор-то, а ноги их не слушаются совсем, головы кружатся. Вывалялись в грязи с ног до головы оба. Неизвестно, куды бы еще их занесло, если бы Марья в окно пацанов не увидела. Помню, особо мальчишек тогда не ругали, ведь сами виноваты были, ягоду-то сами на столе оставили, вот ребятишки и наелись допьяна.

– Ты бы про себя что-нибудь, старый, рассказал.

– Расскажу и про себя обязательно, в моей жизни много чего было. Было веселое, и грустное было, но веселого все же было больше.

– Повезло тебе старый! – задумчиво сказал Иван.

– А тебе-то что жаловаться, истории-то больше с тобой случались веселые. Это только ты сам с виду грустный.

– Ох и трепач же ты, дед.

Иван взял ведра и не спеша пошел к своему дому.

– Однако пора, и мне пора ночевать – засобирался дед Егор.

Через месяц после своего отпуска я позвонил родным в деревню. Трубку взял Иван Денисович, в конце расспросов о житье-бытье, я спросил его:

– Дядя Ваня, у тебя после фляги уши долго болели?

После продолжительной паузы услышал:

– Набрехал все-таки старый. И когда только успел?

– Как у него здоровье? – спрашиваю.

– А че ему будет, жив и здоров старый брехун, небось, и сейчас с кем-нибудь на лавочке языком чешет.

Лето в тот год стояло теплым. Солнце землю прогревало, и дожди ее в меру поливали. По всему было видно, быть богатому урожаю. Только вот мало кто этому радовался. Деревня Лучиха располагалась у самого берега Ангары и по расчетам попадала в зону затопления при пуске ГЭС. Еще весной сюда приехали уполномоченные из Иркутска и оповестили местных жителей о том, что до пятнадцатого августа необходимо всем покинуть населенный пункт. Семьям переселенцев, которые разбирали и перевозили свои дома, государством выплачивалась денежная компенсация, а тем, у кого они были ветхие, предоставлялось новое жилье.

Только вот никакая денежная компенсация и никакое новое жилье не покроет все то, что свалилось на головы местных жителей. Больше половины изб уже перевезли в соседнюю деревню, которая находилась от Лучихи на расстоянии более тридцати километров и не попадала в зону затопления. Дома разбирали на бревна и потихоньку перевозили. Везли не только бревна, доски, брус, шифер, но и все то, что было нажито нелегким крестьянским трудом. Транспортировали лошадьми, запряженными в телеги. Привязанная к повозкам скотина шла следом. Кудахтали куры, взлетая на кочках, лаяли собаки, подгоняя коров. Невеселая то была картина. Уезжали со слезами на глазах, осознавая, что покидают навсегда родные сердцу места и вернуться сюда они уже не смогут.

Подводы одна за другой медленно двигались. Одна из них отстала и стояла у самой окраины деревни. В телеге на куче пожиток сидели пожилой мужик Никифор и его жена Дарья, державшая в руках рыжую пушистую кошку. Слышно было кудахтанье кур, они тоже находились тут же в больших сплетенных из ивы корзинах, прикрытых рогожей. По всему было видно, люди прощались со своей малой родиной, тяжело им было покидать ее. Мужчина грустными глазами смотрел на Ангару, а женщина утирала слезы, глядя на уголок земли, где прошла вся их жизнь, и приговаривала:

– Как же это? Что же это делается-то?

Муж молчал и думал о своем. Дом их был уже довольно ветхим. Строил его дед Никифора, но он простоял бы еще немало лет, служа им верой и правдой. Конечно, пришлось бы кое-что подлатать, да ведь то не трудно, и сделал бы это нынешний хозяин с радостью, если бы не беда, грозившая Лучихе. Разбирать и перевозить его мужик не стал, да и сил у него таких уже не было. В Покровке, куда они перебирались, государство построило несколько бараков, похожих один на другой, для таких, как семья Никифора.

– Ну, что сидишь-то? Погоняй! – услышав голос жены, муж глянул на нее глазами, полными слез, и громко крикнул, обращаясь к лошади:

– Но… но… но, родная!

Кобыла резко дернулась, телегу тряхнуло, одна из кур с кудахтаньем взлетела и, приземлившись в метре от повозки, как ошпаренная, понеслась к дому. Мужчина притормозил подводу, соскочил с нее и было уже побежал за курицей, да вдруг остановился.

– Домой ведь вернуться хочет рябая, – тихо произнес он и добавил: – Сам бы сейчас убежал.

Сев рядом с Дарьей, слегка ударил лошадь вожжами. Телега тронулась, увозя их навсегда из родной деревни. В душе каждого было смятение, боль, горечь от потери родного крова. Дарья что-то шептала и всхлипывала, а Никифор, повернув голову, смотрел на удаляющуюся деревню, свой дом, который уже едва был виден.

Невыносимое это дело – прощаться навсегда с родным местом. По щекам неизбалованного жизнью мужчины текли слезы. Он уже и не помнил, когда последний раз плакал, а сейчас так защемило на душе, что сдержать этих слез уже не мог.

Вдруг, спохватившись и покосившись на жену, он выпрямился, вытер быстро рукавом мокрые глаза и крикнул:

– Но, но, но, окаянная! – и ударил сильно лошадь вожжами.

Та рванулась. Дарья от неожиданности повалилась спиной на узлы с вещами.

– Полегче, пожалей животину-то. Пошто так хлесташь невинную? – упрекнула она мужа. Тот виновато потянул вожжи, успокаивая испуганную лошадь. Кобыла снова пошла медленным ровным шагом. Впереди виднелось еще несколько подвод, идущих одна за другой. Ехали молча. Многие женщины, сидящие на телегах, утирали платками слезы. У мужиков вид был мрачный.

– Как от немца бежим, бросили Лучиху, дома отцов своих.

– Нехорошо все это, – громко говорил старик Афанасий, сидящий с зятем да с дочкой на впереди идущей повозке. Никто ему не ответил, только и слышно было, как скрипели колеса.

– Это же надо додуматься, чтоб им пусто было, – не унимался дед.

– На дне реки будет деревня наша, ведь надо ж было именно ее выбрать! Там ведь не только избы, там ведь могилки родных наших. Придумать такое могли только нехристи! – после короткой паузы изрек он.

На подводах молчали, а мысли были те же, что и у старого Афанасия, только он их выражал вслух.

– Сжигать будуть все после нас, избы наши. Нехристи! Знают ведь, у людей-то на енто рука не подымится, родной-то дом палить, гэсы затеяли, тьфу, – старик смачно плюнул и замолчал. Повозки медленно двигались, коровы, привязанные к телегам, шли, мыча и отгоняя хвостами назойливых оводов. Вдруг собачья свора с лаем ринулись вперед. Навстречу им неслась лошадь с телегой, в которой то и дело на кочках подпрыгивали два человека.