Ирина Селиверстова - Нобелевская премия. Роман

– Сам-то чего не ешь?

– Я сыт, Никитка, лопай давай! – улыбался он. Она знала, что он тоже хочет есть, просто щедр и великодушен. Вот только без гроша за душой – так же, как и сама Вероника. Как и она, приехал из провинции в столицу учиться, как и она, жил в студенческой общаге. Сева ходил в старых рваных ботинках, но покупал ей цветы; работал по вечерам, чтобы пригласить ее в недорогое кафе.

Увы, материальные трудности, эти неизбежные и даже веселые издержки студенческой жизни, плавно перекочевали в жизнь взрослую. Потому что началась перестройка, и таким неделовым людям, как Пильницкие, она оказалась не по зубам. Еще повезло, что Севе досталась московская квартира от двоюродной тетки – маленькая, плохонькая, но своя. Но на этом везение закончилось.

Шикарная Москва с огнями ресторанов, витринами дорогих магазинов и тонированными стеклами толстомордых иномарок оставалась для них неприступной, как средневековая крепость. Вокруг бесчинствовал дикий капитализм, бывшие сокурсники возили товар из Турции, подавались в кооператоры, кто-то разорялся, кто-то стремительно богател… А Вероника с Севой жили по-старому, уже несколько лет не покупали новой одежды и постоянно копили: на холодильник, на стиральную машину, на отпуск – впрочем, очень скоро и отпуск вне дома стал для них невозможен. В последний год денег не хватило даже на билет в плацкарте, чтобы съездить на малую родину, навестить родителей.

Несмотря на это, Пильницкий горячо приветствовал сначала перестройку, а потом и распад СССР, говорил, что переходный период по определению не может не быть сложным, зато впереди нас ждет благополучная полноценная жизнь, как во всех нормальных странах. Восхищался Горбачевым, часто приводил в пример своего дальнего родственника, троюродного брата, которого в конце семидесятых осудили за организацию мастерской по пошиву кепочек-бейсболок с пластиковыми козырьками и красно-синей надписью «Таллин». Брат отсидел в колонии шесть лет – из положенных девяти, и теперь был освобожден «за отсутствием состава преступления». А, может, просто вышел по условно-досрочному, наверняка Сева этого не знал, но очень гордился тем, что в его стране больше не сажают людей только за то, что они работают и зарабатывают деньги, что они умеют это делать. И хотя сам Пильницкий делать деньги совсем не умел, он великодушно радовался за других и питался этой радостью за отсутствием более калорийного питания.

…Вероника смотрела на мужа, стоявшего в прихожей с потерянным видом и с двумя огромными мешками тапок, и её сердце затеплело от жалости.

– Отлично, значит, пора осваивать новую профессию! – она попыталась придать энтузиазм своему тоненькому голоску. – Я вчера в центр ездила, шла через подземный переход возле «Детского мира», там люди продают с рук разные вещи. Надо и мне попробовать, может, удастся продать хоть сколько-то из этих тапок.

– Ты? Торговать? С ума сошла? – изумился Сева. Интеллигентское высокомерное презрение к торговле как к занятию недостойному являлось советским наследием и парадоксальным образом уживалось в Пильницком с уважительным отношением к «деловым людям». Многие быстро избавились от этого ничем не обоснованного предрассудка, другим же, как, например, Севе, он давал возможность почувствовать хоть какую-то собственную гордость, поскольку других поводов для гордости не оставалось.

– Я не допущу, чтоб ты стала торговкой! – попытался протестовать Сева. Но протест быстро сдулся, и он неуверенно добавил: – А если уж совсем приспичит, сам пойду продавать эти тапки…

Вероника даже рассмеялась, представив своего долговязого, вечно взъерошенного, вечно растерянного, похожего на исхудавшего хомячка очкарика-мужа торгующим в переходе. По сравнению с Севой даже она, тихоня, казалась себе бой-бабой. Но вслух этого не сказала, лишь пожала плечами:

– Ты не сможешь – ты же каждый день на работе должен быть. А у меня график утро-вечер. Я пойду в переход – ничего страшного, не на фронт же.

Подземный переход являлся для Вероники пугающим, демоническим местом – после того, как ее одноклассница, в свое время вместе с ней приехавшая из Орла в столицу и закончившая здесь музыкальное училище имени Гнесиных, стала спускаться туда играть на скрипке, чтобы заработать на жизнь себе и дочке. В первые дни Ника сопровождала подругу – морально поддерживала, а также изображала увлеченного слушателя ради привлечения интереса прохожих. Протяжные скрипичные жалобы и изогнутая фигурка девушки, прижавшейся щекой к грациозной деке инструмента так диссонировали с грязным холодным переходом, что Веронике становилось жутко. А теперь и ей приходится отправляться туда – складывалось впечатление, что подземелье понемногу затягивает в себя прежнюю жизнь, наземную, воздушную и спокойную.

Поэтому назавтра, спускаясь в переход, Ника и впрямь чувствовала себя так, будто идет на фронт. Мир, открывавшийся перед ней, был чуждым, отталкивающим и неприветливым. В хмуром цементном коридоре стояла шеренга, состоявшая исключительно из женщин разных возрастов, но с одинаково мрачными, серыми от тусклых люминесцентных ламп лицами. Перед каждой из них стояла раскрытая сумка с вещами, предназначенными на продажу – кое-что женщины держали в руках, кое-что лежало в сумке так, чтобы проходящим мимо потенциальным покупателям, спешившим через переход по своим делам, товар был виден во всем своем разнообразии. Сумки и ноги продавщиц тонули в грязной снежной жиже, принесенной из верхнего, лучшего мира.

Вероника сперва пару раз прошлась вперед-назад, чтобы оценить обстановку и возможную конкуренцию. Результат исследования ее ободрил: на продажу была выставлена продукция самого разного назначения, от вязаных шапок до детских распашонок, но вот именно тапочек не было ни у кого. Правда, рассмотреть всё детально Нике не удалось, поскольку стоило ей хоть на секунду задержаться возле той или иной торговки, или даже просто на ходу бросить осторожный взгляд на товар, как унылое лицо его хозяйки тут же прояснялось, и она начинала бурную рекламную кампанию. Вероника очень смущалась, и потому скоро прекратила изучение рынка и пристроилась с краю шеренги. Раскрыла свою сумку, поставила ее на грязный пол и взяла в руки две пары самых красивых тапок.

Ее соседка справа, маленькая, тощенькая, черноглазая, похожая на ворону, потрепанную, но не побежденную, продавала детские ботинки. У нее их был целый мешок – все одинаковые по виду и размеру. Когда кто-то из прохожих останавливался и интересовался размером, она спрашивала:

– Вам на какой возраст?

– На пять лет, – отвечал покупатель.