Фил Ахмад - Ухмылка статуи свободы

Глаза постепенно привыкали к полумраку. Откуда-то снизу, из темноты, послышался голос:

– Скока впендюрили?

Я ответил. Тот же голос сокрушенно взвыл:

– У-у-у! И этот тоже раньше меня выйдет.

Голос матерно выругался.

Похожая на гроб камера была вытянутая, площадью около восьми квадратов. Вдоль стен стояли двухъярусные дощатые нары для четырех человек. У двери – параша. Одно верхнее место на нарах было свободно. Я закинул туда свои пожитки, расправил свалявшийся матрац и вскарабкался наверх. Вместо подушки в изголовье валялся замызганный, c затертыми до блеска пятнами, зековский ватник. Это был настоящий музейный экспонат, история которого уходила корнями в далекое прошлое. По одной из многочисленных версий образованных сидельцев этот предмет тюремного быта некогда принадлежал самому первому арестанту. Первопроходец после своего «звонка» оставил его здесь в назидание будущим поколениям, как вечный символ неотвратимости наказания за содеянное. Раритет был похож на грязную половую тряпку с отталкивающим тошнотворным запахом. Но, несмотря на явную антисанитарию, протухшую гнилую рвань всячески берегли и хранили как предмет материальной культуры. При шмоне цирики зажимали носы и старались не прикасаться к тюремному фетишу – брезговали вида и запаха экспоната. Но это отнюдь не умаляло его тюремно-исторической ценности. Тяжелый, въевшийся в стены, запах стоял в изоляторе повсюду. Сырая гниль пропитывала кислым ядом одежду, предметы, еду, проникала в легкие, в кровь. Подобно болезнетворному вирусу, ядовитая плесень просачивалась в каждую клетку тела. Где бы ты ни находился, тебя окутывало невидимое облако смрада. Это был Дух Тюрьмы. Зловонный. Мерзкий. Отвратный. У того, кому удосужилось хоть раз побывать за решеткой, специфический тюремный запах остается в памяти на всю жизнь. Перепутать его невозможно ни с чем. Так пахнут только страдания, боль и грязь. После освобождения тлетворный дух изолятора еще долго преследовал меня. Тюремные миазмы всегда вызывали тягостные ощущения и патологическое отвращение к всплывающим в памяти образам.

Сокамерники дрыхли. Отяжелевшая голова гудела как чугун. Мысли отсутствовали. Гуща последних событий измотала нервы и высосала из меня все жизненные соки. В этой давящей неподвижности хотелось стать невидимым, прозрачным, никаким. По потолку медленно полз таракан. Грязно-серого окраса. Под цвет стен камеры. Мерзкий, как мое настроение. Его длинные усы издевательски шевелились. Приподнявшись, со злостью запустил в наглую тварь реликтовый бушлат. Подлое насекомое мгновенно исчезло. Я вытянулся на шконке, закрыл глаза и провалился в тяжелую беспокойную дремоту.

Рано утром меня разбудил стук в дверь и громкий голос снаружи:

– Эй, братва, подъем! Принимай пАйки!

С шумом распахнулась «кормушка» – небольшое окошко в двери, через которое в камеру передавали пищу. Мои соседи соскочили с нар и выстроились перед дверью. Ежедневно ровно в 6—00 каждый арестант получал кружку крутого кипятка и дневную пайку хлеба – полбуханки черного. Я тоже спустился вниз и последовал примеру моих сокамерников. Алюминий обжигал руки. Хлеб был водянистый и безвкусный как резиновая губка. Через полчаса принесли «могилу» – завтрак. Волосатая татуированная рука просунула в кормушку миску пресной каши с воткнутой в нее ложкой. Должность баландера в тюрьме считается блатной. Поэтому шамовку по камерам разносят только избранные арестанты. Получив порцайку, каждый усаживался на свою шконку и молча принимался за еду. Хавка вносила оживление в дневной распорядок. В тюрьме еда была одной из радостей жизни. Поэтому ритуал приема пищи всегда проходил в полной тишине. После окончания трапезы пустые шленки и ложки по счету сдавались баландеру. Для безопасности. Чтобы какой-нибудь умелец не выточил из алюминиевых предметов заточку или нож. После завтрака контингент «суточников» распределяли по промышленным предприятиям города. Хулиганы и тунеядцы должны были честным трудом отрабатывать подмоченный народный хлеб. Меня направили на деревообрабатывающий комбинат. Там, в цехе сортировки пиломатериалов, работали одни женщины. Меня как несовершеннолетнего прикрепили к женской бригаде. Условия труда на производстве были каторжные. Тетки почтенного возраста стояли у конвейера восемь часов кряду и вручную тягали тяжеленные непросушенные доски. Бабы пахали как умалишенные. Я старался от них не отставать, что не всегда мне удавалось. У меня не было опыта физического труда. До этого случая тяжелее аккордеона, гитары и граненого стакана я ничего в руках не держал. Женщины по-матерински меня жалели и не ругали за нерасторопность. Узнав, что я угодил в кутузку в день всех мировых баб, прониклись глубоким сочувствием. Одна даже прослезилась от избытка чувств. По доброте душевной тетки стали меня подкармливать. Как бездомного котенка. Каждый день кто-нибудь из бригады притаскивал из дома что-нибудь вкусненькое. Женщины не могли открыто предлагать мне свои домашние заготовки. Это было категорически запрещено. Урезанный рацион осужденного, вероятно, тоже входил в пенитенциарную систему, как метод перевоспитания. К тому же конвойный периодически проверял наличие своих подопечных на рабочих местах. Из предосторожности сердобольные женщины прятали гостинец в условленном месте. Утром я без труда находил посылку в тайничке. Забирался под платформу конвейера и втихаря, чтобы не заметил вертухай, с ненасытной жадностью стремительно поедал ее содержимое. Скудное тюремное меню не отличалось разнообразием. Единственным натуральным блюдом в нашем рационе была селедка. Ее давали на обед по средам. По «рыбным» дням, как по календарю, можно было отсчитывать дни, оставшиеся до «звонка». Сельдь была с помойным душком и насквозь пропитана острым проперченным рассолом. Жрать эту протухшую гадость было невозможно – опасно для жизни. Мы обходились гарниром из картофельного пюре и куском хлеба. В тюрьме чувство недоедания преследует тебя постоянно. Голод – один из главных врагов и мучителей узника. Так что дополнительный харч был для меня как нельзя кстати. Я безмерно благодарен этим простым женщинам за доброту и участие в судьбе маленького арестанта. Низкий им всем поклон за сохранение традиций исконного русского милосердия.

После ужина мы обычно валялись на шконках и по очереди травили анекдоты и байки из уличной жизни. Каждый из нас попал в блудняк по «молодецкой» статье. В основном «за бакланку»: дебош, драку, матерщину или вызывающий нетрезвый вид. В последнем случае можно было вполне обойтись штрафом или, в крайнем случае, вытрезвоном. Но «сверху» на погоны исполнителей спускали план поимки хулиганов и бандитов. Перевыполнишь – получишь премию. Вот менты и перегибали палку. Блатырей среди нас не было. Это была административная тюряга для всякой маловредной шелупони. Хотелось курить, но курение в камерах было запрещено. Иногда удавалось поддеть на фуфу шмонящих и пронести в камеру курево и несколько спичек. Тогда мы, затягиваясь по очереди, выкуривали одну сигу на всех. Чтобы скрыть следы нарушения режима, очередной курильщик вставал на табурет и после каждой затяжки выпускал табачный дым в узкое вытяжное отверстие под потолком. Однажды у одного из наших заболел зуб. Прихватило капитально – мочи нет терпеть. Достучались до вертухая. Тот сопроводил парня в медчасть. Тюремный врач дал таблетку «от зуба». Не помогло. Паренек промучился от боли всю ночь. Утром зуб пришлось удалить. Позже я узнал, что у этого лепилы была универсальная «таблетка» на все случаи жизни – просроченный аспирин. Это снадобье он прописывал всем, кто обращался к нему за помощью. Вот холера! Чтоб у него елда на пятке выросла: как на толчок – так разуваться…