Фил Ахмад - Ухмылка статуи свободы

– Good golly Miss Molly, sure like to ball.

When you’re rockin’ and a rollin’ can’t hear your momma call.

Усилители пахали на полную мощность. Дрожа от возбуждения, грохотали динамики. От напряжения я взмок до бровей. Рубашка насквозь вымокла от пота. Но я как одержимый исступленно играл и пел. До хрипоты. До умопомрачения. В меня словно вселился рок-н-рольный дьявол. Если таковые существа вообще существуют. Я честно отыграл весь свой репертуар от начала до конца и обратно. Перепел все шлягеры на русском и английском. Диалог со зрителями состоялся. Люди мне поверили. И я, как настоящая эстрадная звезда, был обязан оправдать доверие восторженной публики. Когда вечер подошел к концу, танцующие толпой сгрудились около сцены и дружными аплодисментами стали вызывать меня на бис. Это был успех. Неподдельный. Я не стал кочевряжиться, взял гитару и спел еще несколько душевных песенок. В финале ради хохмы исполнил парочку шутливых скерцо с легким налетом блататы. На десерт почтенной публике. Дворовые куплеты были приняты на ура. Неприятный инцидент с кражей не испортил общего настроения. И учителя, и вся школьная братия осталась довольны моим сольным выступлением. Позже школа возместила нам стоимость украденных инструментов. Даже небольшую премию выделили за моральный ущерб. Я был горд собой. Необычайно. Как никогда. После этого знаменательного вечера я понял, что значит для артиста держать зрительный зал в эмоциональном напряжении. Прочувствовал на собственном опыте, какими внутренними усилиями это состояние достигается. Тяжелая это работа – учить самокаты летать…

ИЗНАНКА ЖИЗНИ

Звездный период продолжался до последнего школьного звонка. Когда у тебя все в шоколаде, жди геморроя. После короткого упоения славой жизнь поменяла полосы. В нескончаемой суете горних забот персональный ангел-хранитель где-то потерял мои дольние следы и оставил своего подопечного прозябать на черной. Лишившись покровительства шизокрылого небесного ревизора, я остался один на один с жестоким миром тьмы. Начались раздоры в семье. Извечный конфликт «отцов и детей». В сложившихся обстоятельствах никто из близких не сумел отыскать правильные ответы на сакраментальные вопросы: кто и виноват и что делать. Эмоциональный дискомфорт угнетал и давил на неокрепшую подростковую психику. Тогда в мою жизнь ураганным вихрем ворвалась дикая улица и заполнила собой лакуны мятущейся, распахнутой настежь души. Темные подворотни, заброшенные дворы и грязные парадняки оттеснили родителей и чистое искусство на второй план. Любимая музыка стала лишь фоном жизненных событий. Родные пенаты – гостиничным пристанищем для ночлега. Возникли иные, совсем не детские, забавы, почти взрослые интересы и опасные увлечения. Я даже набил на руке наколку. По-английски. Как на долларовой купюре: in god we trust. Татуха не являлась опознавательным знаком принадлежности к сообществу криминалитета. Я вовсе не был потенциальным преступником. Это был символический жизнеутверждающий акт признания моей американской тайны. Своеобразная дань будущности. Моей новой аудиторией стала дворовая гопота. Это были подростки, по малолетке угодившие за решетку. То, что тюрьма исправляет – заблуждение. Чушь собачья. Тюрьма не исправляет. Она оплавляет души и учит осторожности. Из мрачного и закрытого тюремного мирка малолетние волчата привнесли в обычный мир блатные привычки и жаргон. А еще змеиную изворотливость, цинизм и беспредельную жестокость. Неизменным украшением любой приблатненной компании являлись разбитные общаковые пацанки, не по возрасту рано познавшие алкоголь, наркоту и жеребятину. Глубоких чувственных привязанностей в этой одичавшей стае не существовало. Потребность в душевных переживаниях вполне заменял примитивный животный инстинкт. Проблем в удовлетворении сексуальных устремлений, то и дело вспыхивающих по пьяному делу, у самцов не возникало. Все женские особи – «мары», были общедоступны, как самки в зверином прайде. Я примкнул к этому дикому племени отверженных в состоянии внутреннего хаоса, когда в голове и душе был полный раздрай. Тогда я очень нуждался в моральной поддержке и был рад всякому доброму слову. Отброшенные судьбой на обочину жизни, эти несчастные почувствовали во мне родственную душу и без лишних вопросов приняли меня в свою стаю. Встретили и приголубили, как близкого и родного человека. В угоду новой публике поменялся и мой репертуар. Теперь это был блатняк, примитивные душедробительные куплеты типа:

бледной луной озарился старый кладбищенский двор,

а над сырою могилою плакал отец-прокурор» или

жирный фраер в галстучке атласном вновь тебя целует у ворот.

сучка, ты волнуешься напрасно, урка все-равно домой придет .

Ну и всякая подобная белиберда. Короче, чума в городе.

Признаться, лично меня вся эта блатная мутотень не воодушевляла вовсе. Скорее вгоняла в тоску и вызывала депрессию. Допингом для веселой жизни служили алкоголь и наркотики. Пили все подряд, на что хватало денег. В основном дешевый портвейн, «бормотуху». Иногда кто-нибудь притаскивал «план». Тогда любители «подкурить» собирались на свободной хате. Наркоши забивали косяки травой и «торчали», тупо уставившись в никуда. Безотчетно повинуясь стадному инстинкту, я тоже несколько раз попробовал курнуть дури. Ну, чтобы не прослыть белой вороной в стае. Не понравилось. Мое нутро отказывалось принимать наркотический кайф. Он был мрачный и угрюмый. Бессмысленный. От него потом ломало все тело. Кружилась голова и тошнило. А у наркотов со «стажем» – опытом употребления опиумного ширева, ломка выворачивала наизнанку все внутренности. В эти страшные моменты их мутные безжизненные глаза, смотрящие на тот свет, вызывали ощущение неизбежной смерти. Слабые сгорали как спички и от передоза уходили в страну вечного кайфа. Страшное дело. От наркоты разбегались мысли, притуплялись ощущения. А главное – угасала способность воспринимать и наслаждаться музыкой. С последним фактом моя противоречивая творческая натура смириться не могла. Конкретно.

Пребывание в теневой среде жизни превратило меня в агрессивное, неуправляемое существо. Любая форма давления вызывала во мне приступ необъяснимой ярости. Я грубил взрослым, дерзил учителям. На любое замечание реагировал как дикий зверек, раздраженно и зло. Я водился с уличной шпаной. Курил в школьном туалете. Дрался на переменах. Неуважительно отзывался о юных пионерах-героях. А легендарного стукача Павлика Морозова на уроке истории прилюдно обозвал продажной шкурой и вонючим козлом. Беспредельная распущенность словно магнитом притягивала ко мне всевозможные неприятности. В общем, юный разгильдяй оказывал дурное влияние на других детей и никоим образом не вписывался в общепринятый стандарт добропорядочного советского ученика. Это вызывало постоянное недовольство учителей и возмущение родителей. Все попытки педагогов подогнать мое поведение под шаблон нормальных человеческих качеств ни к чему не привели. Несмотря на старания педагогического коллектива и родительского комитета, мои хулиганистые выходки не прекращались, что и привело к закономерному и неприятному финалу. Чаша терпения школьного руководства переполнилась, и на специальном педсовете трудновоспитуемого подростка было решено отчислить из школы. Как говорится, с глаз долой – из класса вон. Чтобы не портить общеобразовательных показателей, изгою было позволено закончить учебный год. По весне в учебной части мне всучили свидетельство о восьмилетнем образовании и, как нашкодившего щенка, вышвырнули за дверь. Теперь моим главным учителем, воспитателем и наставником стала улица со всеми ее прибамбасами. Там и продолжилось мое свободное падение в пустоту асфальтовых джунглей…