Юрий Линник - Под покровом минувших лет. Пристрастные хроники из XX века

Студенческая жизнь течёт по собственным законам молодости и энтузиазма. Лекции, семинары, коллоквиумы, зачёты, семестры, экзаменационные сессии, всё это заполняет жизнь студента и наполняет студенческие дни и годы смыслом. И здесь же, а как же без этого, студенческие вечеринки в общежитии, бескорыстная мужская дружба и первая любовь. Всё это стало доступным после двух лет казарменного житья в ВАХЗ. Быстро пролетели те два незабываемых года настоящей студенческой жизни в столице.

В феврале 1946 года Пётр защитил дипломный проект и вместе с группой однокашников получил направление на работу на промышленный объект Главсоды, Славянский содовый завод в Донбассе. Неплохое распределение, ведь это недалеко от родного города Шахты. Тем более, работа их должна была начаться с поездки в Германию, за оборудованием, демонтируемым на немецких содовых комбинатах по программе экономического разоружения Германии. Последний студенческий отпуск после окончания института Пётр провёл дома, у родителей в Шахтах.

Февраль-март 1946 года. Не прошло и года после окончания войны, и раны тяжёлых утрат для Парфентия Захаровича и Елизаветы Семёновны оставались свежи, ежедневной болью напоминая о погибших и захороненных в чужих далёких краях. Их гордость и любовь, Михаил навеки остался на днепровском плацдарме. Не успели Парфентий Захарович и Елизавета Семёновна хоть как-то придти в себя после потери Михаила, как пришла другая страшная весть из Черниговки. Галя, их старшая дочь сообщила в письме о том, что их старший сын Василий погиб в бою под деревней Стерглавка Таурасского района Литвы. У Василия осталась жена и дети в Черниговке. Да и сама Галина в тридцать три года овдовела с маленькими детьми на руках, муж её также не вернулся с войны. Сироты, сироты. Можно ли радоваться такой победе?

Но жизнь продолжается, какова бы она не была трудной и печальной от невосполнимых утрат. А трудностей не стало меньше. Казалось бы, закончилась война, миллионы рабочих рук вернулись в экономику страны, и должно становиться легче, но тощий урожай 1945 года усугубился засухой 1946 года. Как следствие, вновь, как в двадцатые и тридцатые годы, голодный 1947 год.

В начале марта 1946 года, когда Пётр приехал в отпуск, в Шахтах снега уже не было, и земля стремительно подсыхала. После московских холодов Петра радовало раннее тепло, но Парфентий Захарович, старый хлебороб, косился на сумасшедшее не по сезону солнце и, покачивая головой, что-то неодобрительно бормотал в усы по-украински. Чуял он грядущую напасть, чрезвычайную засуху, охватившую в 1946 году равнины всего юга страны. Шахта им. Артёма №1, где он до войны работал, так и не была восстановлена. У страны пока не хватало сил и средств. Поэтому Парфентий Захарович плотничал с артелью. Бывало, и ночевал на стройке – домой не набегаешься, если объект далеко.

Младший Иван продолжал служить в Закавказье. Жили садом-огородом, да домашней живностью, ну а хлеб и жиры получали по карточкам. Следующий 1947 год окажется тяжелее – не станет хлеба. Отпуск пролетел незаметно.

По прибытию в Москву Петра ожидала малоприятная новость – его направление на работу в Славянск в «Главсоде» «переиграли» на Стерлитамакский содовый завод в Башкирии. Это решение касалось и его товарищей. Зато отъезд в Германию должен был состояться в ближайший месяц. Молодым специалистам было указано выехать на объект, приступить к работе и ожидать вызова в Москву для дальнейшего командирования в Германию. В конце марта 1946 года Пётр в составе группы молодых специалистов выехал в Башкирию.

Дальнейший период жизни Пётра Парфентьевича Линника изложен в записках, написанных им самим в 1946—1948 гг., которые приведены ниже.

Окончено высшее учебное заведение. (Линник П. П. в 1946 году защитил диплом инженера-технолога Московского химико-технологического института им. Менделеева. Ред.) Проведён последний отпуск в Шахтах, который как-бы подвёл черту этой привольной студенческой жизни, небогатым, но весёлым пирушкам, хождению по театрам и кинотеатрам столицы. Теперь друзья должны расстаться. Они разъедутся по уголкам необъятной страны, быть может, через несколько лет будут крупными специалистами, руководителями, организаторами. Будут! Но пока это свои ребята, с которыми можно вовсю поспорить на любую тему, выпить по рюмке- другой «Московской».

Приятное впечатление отпуска, южной весны, подпорчено новостью, которую узнали по приезде в Москву: вместо Славянска мы едим на работу в Стерлитамак. Крупные разговоры в Главсоде, но результат уже был заранее ясен каждому – мы должны ехать в Стерлитамак. В конце марта собрались в далёкий путь.

Ещё вчера я с ужасом всматривался в маленький кружочек на географической карте, а сегодня в вагоне поезда, идущего туда. Ехать, так ехать! Проехали Симбирск. (в тексте Симбирск, хотя ещё в 1924 году город переименовали в Ульяновск. Ред.) За окнами вагона бескрайние снеговые поля. Снег, сколько глаз человеческий может охватить. Я смотрю в окно, и мне почему-то вспомнился пушкинский Гринёв, примерно в этих местах он отбывал ссылку. Через несколько дней мы добрались до цели.

Вот она – площадка Стерлитамакского содового завода, отстоящая от города в пяти-шести километрах. Цех каустической соды, построенный в тяжёлые годы войны, словно пароход, выбрасывал чёрные клубы мазутного дыма. В полукилометре от цеха – четырнадцать бараков, пятнадцатый также почти готов в двух десятках метров от базы производственно-технической комплектации. Вокруг поле, невозможно разобрать, где же берег реки Белой – всё занесено снегом. Вдалеке, в километрах пяти – восьми виднелись вершины гор. Ни единого деревца. Жуткая картина! Башкирия, бескрайние твои степи, где гулял Салават Юлаев, ты не для меня!

День-два, и мы познаем прелести здешней жизни. Жизнь, самая настоящая, суровая и беспощадная, со всей жестокостью ударила нас. Сами условия не позволяли сделать что-либо подходящее. С большим нетерпением мы ожидали телеграмму, которая бы хоть на немного вытащила нас из этой ямы.

Мы ожидали, надеялись, мечтали, но эти ожидания лопались, как мыльный пузырь, мечты расходились, как утренний туман; ожидания превращались в пытку. Воистину сказано: «Нет хуже пытки, чем ждать и ждать». Единственным утешением и развлечением для нас были письма, получаемые из далёкой, но желанной столицы, и моя небольшая радиола, которая работала до хрипоты с раннего утра до поздней ночи.

Даже пробудившаяся очень рано в этом году река Белая не произвела никакого впечатления, и только появившаяся маленькая зелёная травка как-бы напоминала, что ещё можно на что-то надеяться. И мы надеялись!