Юрий Линник - Под покровом минувших лет. Пристрастные хроники из XX века

В конце апреля наконец получили телеграмму – срочно выезжать в Москву. Этих слов было достаточно, чтобы появились и песни, и радость, и веселье. Ну и как было не веселиться, как через несколько дней мы будем опять в Москве. Пусть даже на день или на два – но в столице. Быстро оформили дела и выехали. Трое суток пути тянулись годами. Нам хотелось, чтобы дни летели часами, а часы – минутами.

Но вот, наконец, и Казанский вокзал. Раннее утро. Ночью прошёл обильный майский дождь. Свежий воздух. Омытая ночным дождём поблескивает игла Казанского. Вышли на Комсомольскую площадь. Москва! Родная моя столица. Как прекрасна ты сейчас в это раннее майское утро 1946 года! Хорошо знакомыми маршрутами метро мы поехали на Головановский. Там, совсем недавно мы были своими, ещё свежи наши следы, ещё слышен звон рюмок друзей и товарищей при расставании, ещё памятен последний поцелуй, горячий, выдержанный, трепетно-волнующий. Подруги встретили тепло, хорошо.

После однодневного отдыха мы пошли в Главсоду. Здесь всё было готово к нашему отъезду в заграничную командировку – в Германию. Но нам не хотелось спешить. Желали как можно больше, не говоря уж о днях, – часов побыть в столице. После нашего пребывания, хотя и кратковременного, в далёкой Башкирии, достопримечательности столицы стали ещё более значительными, более прекрасными.

Теперь я проходил по Красной площади, без устали смотрел на седой, величественный Кремль, вечером любовался мерцанием его рубиновых звёзд, наслаждался величественным боем Кремлёвских курантов на Спасской башне. Посетил мавзолей Ленина, не ленился пройтись вокруг Василия Блаженного, а вечерами ходил в кино, театры, слушал концерты.

Да! А Москва жила своей многомиллионной семьёй, величественно и свободно дышала воздухом второй весны Победы. Москву любят все русские, советские люди, но тот, кто побывал в ней, кто жил в ней, хотя – бы несколько дней, привязывается к столице больше, чем к тому месту, где он родился, где родились его родители. Я видел Москву октября 1941. Военная столица готова была к сокрушению иноземных захватчиков – немецких оккупантов.

Я видел Москву в июне 1942 года. Победоносный пульс столицы чувствовался во всех уголках родимой земли. Я видел Москву в июле 1943 года. Своими собственными глазами я смотрел на первый салют столицы своим доблестным войскам, громившим на всех фронтах зарвавшихся оккупантов. Я видел Москву в июне 1945 года. Парад Победы. Стены кремлёвские и сама Красная площадь были удивлены мощью Советской Армии.

Неуловимо быстро пролетела неделя. Нашу небольшую группу постигло большое горе: мы потеряли своего товарища Константина Архиповича Иващенко. Больше он никогда не скажет: «Мы должны ехать туда, где даже дети разговаривают по-немецки».

* * *

Раннее утро 18 мая 1946 года. Солнце встаёт из-за опушки векового соснового бора. Прохладно, но на небе ни единой тучки. Такое утро обещает хороший денёк. Мы на одном из московских аэродромов. С минуту на минуту должны вылететь в Берлин. Какое-то непередаваемое чувство: «Летим в Берлин!» – уж одно это не укладывается в голове. А потом и другие мысли, целая гамма мыслей разного рода. Другая страна, другие люди, нравы, язык, обычаи. Всё это, несомненно, интересовало и привлекало, как нечто загадочное и туманное.

Я разговариваю с Петром Михайловичем (П. М. Коповой), с тревогой открываю ему тайну о том, что мне предстоит впервые лететь самолётом. Говорю, что при одной мысли о полёте меня начинает тошнить. Он же с видом бывалого убеждает меня, что главное – это настроение, вернее самонастрой. «Внуши себе обратное, – поучал он меня, – и всё будет в порядке. Я сам побаиваюсь последствий полёта, но внушаю себе, что всё обойдётся лучшим образом». Не успел он окончить фразу, как громкоговоритель в зале ожидания аэропорта объявил начало посадки на пассажирский самолёт, идущий по маршруту Москва – Берлин через Минск.

Мы, подхватив скудный багаж, направились к самолёту. Перед глазами выросла прекрасная серебристая машина. Двухмоторный «Дуглас». Один за другим поднимаемся по небольшой железной лестнице. Хорошо разместились на откидных стульях, удобно, но что будет впереди – трудно сказать. Друзья заулыбались друг другу. Вдруг, совершенно неожиданно, со страшным шумом, взревели моторы, китообразное тело «Дугласа» задрожало.

Сидевший рядом со мной Пётр Михайлович что-то пытался сказать, но за шумом и рёвом моторов я ничего не смог понять. Он махнул рукой. Вошёл командир самолёта. Симпатичный лейтенант, Герой Советского Союза. Он, приветливо улыбаясь во всё лицо, представился: «Ваш воздушный извозчик». Все рассмеялись. Лейтенант тепло поздоровался со всеми.

Через минуту воздушный корабль побежал по асфальтовой дорожке, потом приподнялся и медленно стал набирать высоту. Я посмотрел вниз – там, на земле, виднелись домишки, зеленеющие поля и только, что начавшие надевать пышный зелёный наряд, деревья. Летим. Не прошло и тридцати минут, как мой Пётр Михайлович почувствовал себя плохо.

Лицо его побледнело до желтизны, лоб покрылся крупными каплями пота, губы посинели. Он усиленно работал платком, вытирая вспотевший лоб, и почему-то виновато смотрел на меня. Я всё понял, Мне стало так смешно, что я еле-еле удержался от душившего меня смеха, но смеяться было не время, ибо сам я мог бы оказаться в таком же положении. На его виноватый взгляд я ответил взглядом, дескать, с любым может быть! Мой взгляд он, вероятно, принял за разрешение. В его горле что-то быстро заходило, закрывая рот рукой, Пётр Михайлович поковылял в хвост «Дугласа», где стояло ведро. И там началось… Все отвернулись, опасаясь составить ему компанию возле знаменитого ведра.

Пилот сообщил, что идём на посадку в Минске. Через несколько минут «Дуглас» пошёл на снижение, и внизу показался минский аэропорт со знакомыми уже асфальтированными дорожками. Посадка. Прошли КПП, сделали прививку. Все настроены весело. Один только наш Пётр Михайлович, еле-еле передвигался, ремень висел так, как будто у него не было живота, лицо было так бледно, что казалось, этот человек перенёс десятидневную голодовку, не ел, не пил.

О, как трудно достался этот полёт Петру Михайловичу. Взлёт, и мы опять в воздухе. Под нами Белоруссия, её леса, поля, сёла, города. Звонок. Что это могло быть? Разгадка не заставила себя ждать, лейтенант сообщил: «Пересекли государственную границу, летим, товарищи, над союзной Польшей. Над словом «союзной» он сделал какое-то особое ударение и подмигнул.

Все начали внимательно смотреть вниз, пытаясь лучше рассмотреть Польшу при такой скорости и такой высоте. Над Пруссией нас встретил дождь, облачность. Самолёт шёл почти над самой землей, и, казалось, вот-вот заденет верхушки деревьев, или крыши домов. Пруссия. Проклятая всем миром земля – гнездо немецкой военщины. Внизу ровные квадраты полей прусских юнкеров, дороги, села с черепичными крышами, кирхи… Под нами промелькнула белая полоска – Одер. За Одером дождь перестал и «Дуглас» снова восстановил высоту и скорость. Командир самолёта объявил: «Через десять минут – Берлин!»