Юлия Негина - Солнцепоклонница

Город, в котором я родилась, приучил меня жить с полузакрытыми глазами.

Я выработала скользящий, избегающий, гнушающийся задержаться взгляд, позволяющий не пораниться тотчас же, неосторожно вглядевшись. Меня оскорбляло здесь буквально все: повсеместные решетки заборов, понурые коробки, то тут то там бессистемно залатанные утеплителем, теснящиеся друг к другу вплотную, уничтожая, обесценивая то, по чему я тосковала больше всего – пространство и свет. От золота рассветов и пурпура закатов жители этого города надежно огородились дремотно-серыми стенами собственных жилищ и натужно яркими фасадами торговых центров. Разбитые дороги при каждом дожде неминуемо превращались в реки, тающий снег приобретал консистенцию соплей, обращая город в сморкающегося зануду; дождь многократно множил вездесущую жирную грязь, взвесью парящую в воздухе. Здесь не то что забыли, а будто бы никогда и не знали о красоте, совсем в ней не нуждались, из какой-то врожденной душевной нищеты довольствовались в каждом аспекте своего существования крайним, убогим минимумом. Суровая утилитарность проявлялась здесь и в прянично-нарядном туристическом центре, где за фасадами купеческих особняков сутулились дощатые одноэтажки. Когда-то этот город справедливо именовался горьким.

Я мечтала уехать, умчаться, сбежать ближе к югу, к солнцу, к морю, вырваться из уродливого города, утонувшего в пыли, где к мусорному контейнеру «Пятерочки» выстраивается очередь: «Тут нет бананового йогурта. Только персиковый. Персиковый будешь?»

Я отозвала у этого города свой кредит доверия, когда у подъездов вырубили сирень. Местные старухи – им лень подняться домой – ходят ссать в кусты, в квартирах на первом этаже невыносимо воняет из окна. Психанули. Восемь роскошных кустов разносортной сирени – мой любимый цветок весны; лиловый, белый, пурпурный… Вместе с ней и во мне что-то срубили под корень, и уже почти совсем не больно. До этого я почти все этому городу прощала: и заплатки на каждом фасаде, и когда распахали автомобильными шинами весь двор, исполосовали, превратили в непроходимую жижу, чередующуюся со зловонными болотцами незасыхающих луж, газон, где мы в детстве бегали с мячом и играли в бадминтон. И глазом не успели моргнуть, весь двор – парковка. Меня до сих пор держит здесь какая-то жестокая сила, а может, выученная беспомощность, как у лабораторной крысы, которую в клетке долго били электрическим током. Дверца давно открыта, но крыса больше и не пытается выйти.

Как ребенок боится идти в другую комнату через темный коридор, пробегает быстрее-быстрее, сжавшись, зажмурившись, так я ходила через собственный двор, неспокойно, тревожно, уговаривая себя: «Опомнись – ну ты же взрослый человек!» Погуляв с собакой или сбегав в магазин за продуктами, облегченно выдыхала каждый раз, если удалось не натолкнуться на тяжелую, мрачную приземистую фигуру, медленно, но неотвратимо на меня надвигающуюся. Она преследовала меня, внезапно выворачивала из-за угла, выходила с пакетом заплесневевшего хлеба кормить паршивых голубей, угрюмо тащила сумки с рынка, облучая окрестности осуждающим взглядом, в поле которого, как птица – в силок, могла попасть и я, стоило лишь не вовремя выйти из дома. А когда – вовремя, когда – не вовремя, нипочем не угадаешь. Эта грузная квадратная фигура – мой приговор, моя вечная, неискупная вина, тяжкий, неуплатный долг, упрек самому моему существованию.

Украдкой, воровски, на цыпочках кралась во дворе собственного дома, которым меня попрекнула темная квадратная фигура: «Недостойная, дурная, неблагодарная, не имеешь права, хорошо, что другие не такие, как ты». Сказала – и забыла, встряхнулась, пошла по своим делам, сломала мне голени хладнокровным ударом, а заговори, пожалуйся – не вспомнит: «Не было такого, не говорила, выдумываешь все, вечно все выдумываешь!» А мне залечивать, зализывать, заращивать, заново учиться ходить.

Однажды, чтобы избежать встречи, я скрылась от нее за мусорным баком. Стою и думаю: «Вот это днище, дожили, доигрались; мусорный бак – мой теперь щит». Стою, жду, когда пройдет. Не оглянется – маловероятно, квадратная фигура негибка, малоподвижна, зашорена, на маневр не способна. Лишь бы собака не залаяла. Не залаяла, спасибо тебе, моя верная собака, друг мой!

Я всегда любила мифы и сказки народов мира. Моя учительница литературы в пятом классе просила написать, какие жанры мы предпочитаем. Из этого она собиралась делать выводы о нашем интеллектуальном и психологическом развитии. «Детективы-дефективы, – рассуждала она, – если вы их любите, есть основание предположить, что вы люди с дефектом. Если же вы до сих пор читаете сказки, то вы, скорее всего, так и не вышли из детсадовского возраста». Это глубокомысленное вступление не помешало моей лучшей подруге невозмутимо указать Агату Кристи как любимого автора; оно не заставило и меня отречься от Братьев Гримм. Для меня до сих пор «Сказки тысяча и одной ночи» – и Библия, и Коран, и Трипитака, и Веды. Я всегда чувствовала, а теперь знаю наверняка, что правды в сказках народов мира не меньше, чем в самом современном учебнике нейробиологии. Паттерны психики, проверенные веками, осмысляемые поколениями, переданные как ценное знание – книга мудрости, медицинский справочник по диагностике души, изложенный языком, на котором говорит с нами наше бессознательное. Некоторые считают, что мы изрядно поднялись над «дремучими предками», которые верили в Лешего и Бабу Ягу, но на самом деле мы в большинстве своем просто ослепли. То, что описано в сказках, происходит по сей день, у нас на глазах: злое заклинание способно превратить тебя в камень; ты три магических раза потерпишь поражение в схватке с драконом; тебе и в двадцать первом веке понадобится клубок, чтобы найти путь, мертвая вода, чтобы склеить свое разорванное на куски тело, и живая – чтобы воскреснуть.

Мое путешествие длинной в сорок лет привело меня на край света.

Позади простиралась длинная ухабистая дорога через леса, болота и горы, поле боя, на котором я дралась с призраками, туманная чаща, через которую я пробиралась, хватаясь за терновник, попадая в собственные капканы, месяцами зализывала раны. И вот я здесь, на самом краю. Впереди меня пустота. Не кромешная тьма, не бездонная пропасть, не пугающая бездна – пустота. В ней нет ни страха, ни радости, ни желаний, ни меня самой. Там, где должна была быть вторая половина дороги, – ничего. Густой белый туман, неоконченный рисунок, оборванная пленка недоснятого фильма, недоигранная пьеса во внезапно опустевшем театре. Ты протягиваешь руку – и ничего не можешь нащупать, ты поднимаешь ногу, и тебе не на что ее опустить.