Юлия Негина - Солнцепоклонница

Второй раз я не опоздала, но для того мне пришлось пересесть на метро, потому что скорость потока не имела никакого уважения к моему времени и планам. Зато опоздали все остальные. Моя Mary все в той же толстовке. В формате дежурного small talk жалуюсь ей на пробки. У нее две собаки-дворняги (ах вот откуда загаданный на прошлом занятии «ветеринар»! ), из-за них она переезжает из одного из самых красивых мест в городе в частный сектор – там будет двор вокруг частного дома, дешевле в плане аренды и удобнее для собак. Я обращаю внимания на круги у нее под глазами. Кажется, она не высыпается и не верит в макияж.

Мой безусловный фаворит Артем, тот, что с пирсингом, весьма лингвистически одарен. С его легкой руки treacherous rapids из опасных скоростей, моя недодуманная версия, превращаются в пороги на горной реке – вариант перевода после сверки с google translate, или чем он там пользуется…. Кто, собственно, у кого учится?

У него красная клетчатая рубашка и широкие брюки карго. Мы на все лады мусолим тему «Comfort zone». Он говорит, что с трудом заставляет себя прийти в «Сбербанк», чтобы забрать новую карту, или за покупками в супермаркет. «То есть все, что не является креативным, делать не хочется?» – «Не то чтобы я такой креативный, нет». – «Просто ленивый?»

Эти люди вдохновляют меня так, что во мне рождается сказочник, кот-баюн. В моей голове – доисторический бульон с потенциалом самозарождения историй. Простодушно разделенная с товарищем байка обогащает, расширяет пространство, которого как ни крути, всегда мало, хоть ты в офисе, хоть во дворце, хоть мерить его собственной черепной коробкой. Тянет выйти за свои пределы. Рассказываю то одно, то другое, то небрежно, то слегка волнуясь – четверо моих слушателей замирают, я ощущаю, как их взгляды прочно прилипают к моему лицу. Согревающий, почти осязаемый интерес течет на меня из внимательных, улыбающихся глаз Артема.

Уж и не вспомнить, как и почему я поселилась в этом доме. Все окна тут на север, и зимой комнаты такие сырые, промозглые, что не согреть ни камином, ни электрообогревателем, хоть костер разводи. Ветер так завывает под крышей, так гудит в вентиляционных трубах, что не отличишь от лязга дверных защелок и стонов местных привидений, а их здесь хватает. За домом – кладбище. Небольшое, на шесть могил.

Весной там буйно расцветает сирень, и я не могу удержаться от искушения вынести туда столик и пить чай по утрам. Весной тут больше жизни, чем в центре мегаполиса. Щедрое великолепие ошарашивает после полугода безжизненных сумерек, вымораживающих за ненадобностью способность осязать и обонять. И вот здесь, все вместе, одновременно – бело-розовые яблони, жемчужины ландышей, канделябры каштанов и, конечно, сирень – изысканное, ароматное подношение в награду за пережитую зиму. Каждый куст – гигантский букет, белый, сиреневый, лиловый, россыпь мелких, как рис, цветочков или крупные, породистые, тяжелые грозди. Преодолевая смущение и уколы совести, ломаешь ветки, воровски уносишь в дом, ставишь в воду и вдыхаешь, зажмурившись, каждый раз проходя мимо.

Здесь лежат художник, поэтесса, архитектор, кинорежиссер и пианист. Их замшелые надгробья – обитель юрких ящерок. Их тут десятки всех мастей, то прячутся в расщелине, то выползают погреться. Зарисовать бы, но их едва успеваешь сфотографировать. Мне не известно, чья шестая могила. Она самая старая, с камня почти полностью стерлась гравировка, и он так просел в землю, что его уже едва видно.

Тихим утром, когда пьешь чай, закусываешь булкой с медом, все тут кажется безмятежным. Но это лишь временная иллюзия, потому что мертвецы мои беспокойны. Я не знаю о них почти ничего, только то, что болтают соседи: всех бедолаг вырвало из жизни несчастье, без покаянья, не закончив дел, они покинули этот мир, но не до конца – бродят теперь по дому и кладбищу, неприкаянные, ищут успокоения. От этого жизнь здесь временами становится невыносимой, и, честно говоря, все меньше друзей продолжают навещать меня; раз или два будучи напуганы шорохом или стоном в ночи, они найдут потом кучу срочных дел, чтобы не приезжать: «Давай-ка ты к нам!» Разве станешь их за это винить! Я и сама не понимаю, почему не съеду из этого сомнительного местечка. Какое мне дело до чужих могил!

Художник умер совсем маленьким, еще мальчишкой. Говорят, он был веселым, кудрявым, убегал спозаранку играть в лес, в поле, там и сгинул. Заблудился, наверно, может в болоте утонул, мало ли здесь вокруг топей. Его даже не искали, а если искали, то быстро успокоились – пропал без вести и все тут. Говорят, его отец, пройдоха и ловелас, бросил их и подался в матросы, после чего мать сидела дни напролет, уставившись в горизонт, а в полнолуние гуляла по карнизу. Впрочем, этому нет подтверждений, только досужие домыслы. По сути, я ничего о нем не знаю, кроме того, что на дощечках, которые он раскрасил, до сих пор не потускнели краски, а сколько лет прошло! Лошади, цирковые гимнасты, кукольный театр. Не пойму, чем выполнено, кажется, теми же красками, что на полу и стенах в тех частях дома, куда не заглядывали мои маляры. Я нашла рисунки на чердаке, засмотрелась, отнесла себе в комнату, думала при случае съездить, оценить у антиквара. С тех пор и начался морок.

Сижу за письменным столом, погружена в дела, а в ухо голос: «А сегодня каштан расцвел. Розовато-кремовые свечки, а сердцевинки – желтые, как яйцо наших кур». Смотрю в окно: и правда – чудо! Этот каштан растет прямо посередине кладбища. Посадили дерево, видимо, в тот день, когда похоронили мальчишку, и оно по мере роста опрокинуло надгробную плиту, как будто пытаясь его освободить.

Обдумываю план презентации, а в ухо: «Тебе надо выучиться на флориста. Посадишь ирисы, туберозу, гортензию, лизантус, будешь составлять букеты. Знаешь, сколько прилетит бабочек!»

Так, малыш, стоп! Какой, к черту, лизантус, какие бабочки?! Я взрослый, серьезный человек, я работаю. Ты вообще в курсе, сколько стоит содержать этот дом?! Вот и отстань со своими глупостями!

И он умолкает на время, как будто напугался, мне даже стыдно как-то бывает. Бедная сиротка! Зимой он поправляет банты на елке. Я наряжу кое-как, а утром смотрю – все переделано: тут золотые шары, тут красные барабанчики, между ними, каскадами – бусы, и как красиво стало! Я слышу его смех, особенно в период цветения сада. Птицы поют с четырех утра, и лягушки надрываются в пруду, и этот хохот колокольчиком, как будто из-за куста сирени. Я даже подходила проверить, так было правдоподобно. Нет никого, конечно. Морок.

Поэтесса умерла в юности. Наряду с акварелями мальчишки на чердаке в старых секретерах пылилась тетрадка. Традиционно засушенная роза между страниц, старательным девичьим почерком – строфы о крыльях, мечтах, дороге… На обложке – бурые пятна. Мне рассказывали, что она слыла дурнушкой, но отличалась остроумием и была щедра на шутки. Однажды она влюбилась, что нередко случалось в ту пору с девицами ее возраста, и призналась в чувствах. Возлюбленный не только отверг ее, но и посмеялся, а отец отчитал за разврат, и она в отчаянии от стыда взяла ножницы и отрезала себе язык. Ее нашли утром за письменным столом, залитом кровью, которой она и захлебнулась.