Юлия Негина - Фантазии

Корректор Яна Негина

Корректор Екатерина Василенко

Иллюстратор Анна Фадеева

© Юлия Негина, 2020

© Анна Фадеева, иллюстрации, 2020

ISBN 978-5-0051-5147-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Моя внешность – удручающее недоразумение и позор.

Во-первых, у меня нет хвоста. Моя спина куце оканчивается ничем, в то время как у большинства соседей по планете она грациозно перетекает в длинный или короткий, пушистый или гладкий хвост, который выписывает круги, торчит трубой, застывает внизу, шевелит кончиком попеременно сотни раз на дню. Мало того, что я лишен опоры при беге, прыжках, ходьбе, руля при плавании, а также эффектного индикатора настроения и львиной доли лексикона в языке тела, я теряю половину харизмы, которая была бы в моем распоряжении, имей я хвост.

– Зачем тебе хвост? – удивишься ты, такой же куцеспиный, купированный эволюцией, стыдливо пряча свое бесшерстное розовое тело под слоями тряпок.

Ну как же зачем? Я бы выпрямлял его и чуть подрагивал в знак симпатии, размахивал, затрудняясь принять решение, обвивал вокруг твоей талии и незаметно вытаскивал у тебя из кармана золотой портсигар, пока наши взгляды сцепились плотнее рукопожатий, и ты больше ничего не замечаешь вокруг. А если серьезно – в первую очередь это просто красиво! И ведь самое досадное – он был у меня на пятой неделе внутриутробного развития, но по роковому стечению обстоятельств безвозвратно потерян!

Одежда – та еще печаль. Вместе с брюками и рубашками я вынужден носить на себе бремя стыда перед наготой, ни одному живому существу больше не свойственного. Все подобные мне страшно смущаются своего нелепого вида, стыдливо отводят глаза, увидев другого такого же, покрытого жалкой порослью тщедушных волосков, и требуют: немедленно прикройся!

Видимо, мои далекие предки так устали от блох, что предпочли стать уязвимыми для солнца и холода и выглядеть как новорожденные хомячки, вовсе сбросив с себя всю шерсть, за исключением нескольких участков в качестве сувенира на память. Нелепая сделка! Перед кем я теперь покажусь в таком виде? Только перед бессловесным зеркалом в одиночестве комнаты, мимолетом взгляну на результат невыгодной мены, опущу глаза и вздохну о невосполнимой утрате. Теперь приходится прятаться в тканях и носить на ногах поверх своей – не свою кожу.

Голый король, надевший платье с чужого плеча, а вместе с ним пышное убранство из своей воображаемой значимости.

Ты любишь хвастаться свободой выбора, но где же она? На столе стоит стакан, и я рисую его карандашом на бумаге, называю его на разных языках, с помощью знаков фиксирую, как вода в нем искрится на солнце и как отчетливо видны на его стенках жирные отпечатки пальцев, напоминающие крохотные лабиринты. Это странное действие, не имеющее никакого практического применения, я проделываю постоянно и наблюдаю за тем, как с таким же рвением упражняются в нем мои собратья, соревнуясь, кто опишет мир причудливее. С первого взгляда кажется, что так мы стремимся лучше узнать друг друга, но, по правде говоря, это скверно получается: слова неточны, интерпретации непредсказуемы, ассоциации индивидуальны, и удивительно даже не то, как часто мы понимаем друг друга превратно, а то, что мы, имея такие разные миры в головах, собственноручно криво нарисованные, все-таки иногда умудряемся о чем-то договориться.

Говорят, способность к созданию языка подарила моему виду мутация, причем тот же генетический механизм отвечает и за развитие шизофрении, и это цена, которую Homo Sapiens платит за язык. Но не сказать, чтобы кто-то сильно боялся побочного эффекта. Там, где бесстрашные любители увлекательных историй собрались вместе, небольшая шизофрения и легкое сумасшествие даже в моде, это как благородная плесень на французском сыре.

Счастливцы! Они чувствуют, что призваны сообщить миру нечто новое и значительное, им есть, что сказать. Они живут этой мыслью, она мчит по волнам их «пьяный корабль», в их душах цветут сады смысла, в их будущем – свет.

Не то со мной. Мои глаза мутны, как запотевшее стекло, душа – заросший репейником палисадник в нищем квартале, у меня не больше сокровищ, чем в карманах пропитого бродяги – хлебные крошки, дешевый табак и мелкие монеты, миру нечем от меня поживиться. Я не скажу ему ничего нового, восхитительного, обнадеживающего. Моя песня стара и заунывна, как завывание вьюги, она звучит веками, сверля виски, меняются лишь тембры.

Я – долговязый подросток, с закрытыми глазами прогуливаюсь по крыше колледжа со смешанным чувством страха и превосходства над теми, кто внизу. Я чувствую, как ветер холодной ладонью упирается в мое лицо, а потом отпускает, я открываю глаза и смотрю с презрением вниз: разве они отличаются чем-то от муравьев, эти крошечные серые запятые, что передвигаются по кампусу вокруг векового дуба посреди газона, взад-вперед по кругу, кто быстрее, кто медленнее? Я представляю себя великаном, способным раздавить их всех одним шагом. Чего стоят их унылые монотонные жизни?

Я скандалист и выскочка, со мной невозможно совладать. Недавно, к ужасу своего соседа по комнате, я разбил ногой окно в спальне, и сейчас даже не помню, что побудило меня это сделать. Я довожу окружающих до бешенства и чувствую, что имею на это полное право, а весь остальной мир – дерьмо. Я снисходительно терплю этих жалких ничтожеств рядом с собой, но они заявляют мне в кабинете директора, что это они терпят меня здесь только из-за моих незаурядных способностей, но в большей степени благодаря ходатайству месье Дюпона, что это не будет продолжаться вечно, потому что мое поведение нарушает все мыслимые и немыслимые границы. Я-то знаю, что их больше всего интересуют деньги моего отца, который, чтобы только не забирать меня домой, готов оплачивать с лихвой все разбитые окна. Эти идиоты отправляют меня на осмотр к врачу, который предполагает, что подростковая депрессия и инфантильное поведение могут являться результатом какой-то психической травмы, возможно, оскорбления. Что они понимают!

Жан Дюпон единственный, кто вызывает у меня уважение. Du pont – человек с моста – как точна бывает иногда фамилия. Он действительно мост, благодаря которому моя связь с окружающим миром не прерывается окончательно. Он читает у нас философию. Я слушаю, прекратив дышать. Мое тело отзывается желудочным спазмом, ледяным затылком, пылающими щеками. Как будто он, напрямую, минуя рассудок, попадает в мое тело. Как будто мое тело уже имело его в себе, и отзывалось взрывом узнавания.

В философии я блистал, отвечал на каждом семинаре, что совершенно не вязалось с моим обычным отношением к учебе. Все было как во сне – я не смогу сейчас процитировать ни строчки из Юма, Руссо или Канта, по которым делал бесконечные доклады на занятиях. Помню только, что написал «джем-буддизм» вместо «дзен», и Дюпон долго смеялся своим глубоким хрипловатым баритоном. Не предполагал, что сущая нелепица может его так развеселить, потому что он вообще не был человеком смешливым. Именно тогда я понял, что между нами есть какая-то тонкая, никому не ведомая связь.