Юлия Негина - Фантазии

При всем своем аналитическом складе ума он обладал дьявольским чутьем. «Я чувствую, что в этой части аудитории кто-то списывает, – говорил он, медленно, с закрытыми глазами, соединив длинные пальцы обеих рук, как меридианы невидимой сферы, проходя именно мимо того студента, кто, как мне достоверно было известно, пользовался шпаргалками, – энергия здесь течет совершенно по-другому». Ну ни больше ни меньше – Месмер с теорией животного магнетизма.

Он хочет вместе со мной опустошить весь запасник наград и премий нашего колледжа, и я пишу под его руководством очередной трактат. Я приглашен на ужин в его дом, чтобы обсудить план работы. Что отличает Дюпона от всех остальных преподавателей, так это наличие собственных мыслей, до которых я жаден. Он не пересказывает содержание книг, как это делают все остальные, он создает смыслы. Во всем мире он единственный человек, который меня понимает. Дюпон – один из лучших умов человечества. Потрясающая сложность его нейронной сети восхищает меня так же сильно, как озадачивает внешность: тяжелая, неповоротливая фигура, испепеляющий взгляд исподлобья. Он – массивный старинный комод драгоценного красного дерева, таящий в своих многочисленных ящичках, запертых на ключ, удивительные сокровища. Там темнота и тяжелый запах тайны, там нет дна, а только завораживающая, притягательная бездна. Скорее, это даже не комод, а священный ковчег, прикасаться к которому нельзя под страхом смерти. Место кумиров – на священных холмах. К ним запрещено приближаться.

Тем не менее я в его доме и, честно говоря, пребываю в некотором смятении. Здесь внушительных размеров библиотека, добротная мебель, бархатные шторы на окнах, китайский фарфор на столе – такая же душная буржуазность, как в доме моего отца. Не так я воображал себе жилище свободомыслящего революционера. Но сильнее всего смущает меня его жена. Она, как и он, француженка, но больше похожа на шведку, как я себе их представляю, прежде всего из-за светлых волос. Сама безупречность, образец сдержанности и гостеприимства. Она даже умна, что особенно досадно. Она внимательно слушает нашу беседу, изредка вставляет остроумные комментарии, а в конце вечера приятным меццо-сопрано поет под гитару. Потом целует мужа в лоб (о, боги! семейная идиллия) и удаляется, оставив нас в гостиной наедине с графином коньяка. Само совершенство, черт бы ее побрал.

Я не тороплюсь уходить, хотя уже изрядно припозднился и рискую нарваться на неприятности в общежитии. Дюпон закуривает сигарету, предлагает мне. Видел бы нас сейчас директор! Одна только мысль об этом ударяет в голову раньше, чем я прикасаюсь к портсигару. Он протягивает мне огонь, я подношу сигарету, и пока несу ее ко рту, она тухнет. «Надо вдохнуть в себя, когда сигарета над пламенем», – объясняет учитель, и его снисходительная улыбка меня задевает. Он понял, что я никогда прежде не курил. Я стараюсь не закашлять, хватаю стакан коньяка, чтобы справиться с подступающей тошнотой, не могу проглотить, выплевываю на ковер. Я полное ничтожество.

– Выпей лучше это, – говорит Дюпон и протягивает мне стакан воды. Я сгораю от стыда.

– Завтра мы уезжаем. Я сопровождаю мадам Дюпон в Париж. К сожалению, ее мать нездорова, и ей придется остаться там. Я же вернусь через две недели, и мы сможем обсудить проделанную тобой за это время работу. Итак, у тебя есть план, я распоряжусь, чтобы в библиотеке подготовили все необходимые книги по списку.

Мое настроение заметно улучшается.

Да. Конечно, я доберусь один до студенческого корпуса, нет, меня не надо провожать. Нет, не будет проблем с поздним возвращением, если что – я влезу через окно (зачем я это сказал?).

За время отсутствия месье Дюпона время, как река в половодье, вышло из берегов и размыло границы между днями. Мысли о Жане приводили меня в такой подъем, что я проштудировал все книги из его списка, отличился на занятиях по риторике и выиграл конкурс латинских стихов. Эти застегнутые на все пуговицы пингвины думают, что им удалось сделать из меня себе подобного. Краем уха слышал, что преподаватели говорили обо мне: «Вундеркинд…» Идиоты! Нет ничего лестного в том, чтобы прослыть гением на фоне таких посредственностей. Это все равно, что заработать репутацию колдуна в среде австралийских аборигенов только из-за того, что разжег огонь, пропустив солнечный луч сквозь линзу очков. На самом деле редко кто может по-настоящему оценить красоту. Для этого нужно быть полностью свободным от морали, потому что в природе нет морали. Вернее, абсолютное совершенство и красота природы и есть ее мораль. Но это не имеет никакого отношения к тем противоестественным предписаниям, которыми навьючили себя люди. Они изнывают под этой ношей, как заблудившийся в пустыне перегруженный караван верблюдов, но пристально следят за тем, чтобы никто из них ненароком не сбросил поклажу. Люди в первую очередь сверяют новое с теми представлениями о порядке, который внушили им дома в детстве или в такой вот прачечной для мозгов, как этот колледж, и если нет соответствия, то пиши пропало. Они готовы закупорить все окна в душном коридоре своего стройного представления о действительности, лишь бы сквозняки не надули им ревматизм. Конечно, им понравились мои латинские стихи, они так же академически безупречны, как архитектура местных зданий. Конечно, я вбрызнул в них немного жизни, чтобы стихи не выглядели как надгробия мертвого языка. Но что бы сказали преподаватели, если бы я написал то, о чем я действительно думаю? Я ведь еще даже не начинал по-настоящему работать.

Спортивные игры, популярные здесь, для меня нестерпимая тоска. Передвигаясь по колледжу, я рискую умереть от скуки и не рассчитываю на иные развлечения, чем те, что производит моя собственная фантазия. Бесконечная ходьба по одним и тем же коридорам вообще убивает всякую надежду на чудо. Но всю неделю на территории колледжа непривычно людно. Из Лондона приехала группа врачей, они ходят с озабоченными лицами, группируются и сообща чешут подбородки. Это все из-за Миссис Уайлд, которая впала в сомнамбулическое состояние. Уже который день она лежит, как мертвая, в своей постели, но тем не менее дышит и пульс у нее прослушивается. Поскольку миссис Уайлд – жена одного из наших профессоров, то весь свет английской медицины здесь вместе со своей аппаратурой и всеми своими амбициями. Но кажется, никто уже не верит в благополучный исход.

Дюпон наконец вернулся, как и обещал, без своей благоверной. Я помчался к нему, едва заметив приближающийся к его подъезду экипаж. Не успел я открыть рот, чтобы поздороваться, как появился директор и оповестил Дюпона о главном событии. Они стремительно направились к дому Уайлдов в северном углу кампуса, а я, пользуясь случаем, последовал за ними. Все были так озабочены, что не обращали на мое нелегальное присутствие никакого внимания.