Юлия Негина - Фантазии

Теперь мы много говорим о будущем, перебираем разные варианты развития сюжета, но на деле мы топчемся на одном месте. Вместо того чтобы плыть вместе со мной в Индию, он плывет в собственном внутреннем аду, между Сциллой и Харибдой, осознавая, что прогноз у этого путешествия пессимистичен. Эти обстоятельства омрачают наше безоблачное во всем остальном сожительство в Париже, где я впервые чувствую себя по-настоящему живым. До сих пор не понимаю, как мог Дюпон променять этот свободный, бурлящий событиями город на наш колледж в захолустье, куда он несомненно собирается возвратиться в начале нового учебного года. Я подозреваю, что он не договаривает, и есть какая-то запретная комната Синей Бороды, ключи от которой он мне не доверяет.

От мысли о возвращении в колледж у меня холодеет затылок. За эти несколько месяцев я сильно изменился, практически перевоплотился в иное существо и отчетливо понимаю, что не смогу выдержать и недели в условиях, которые я и раньше переносил с трудом: длинные мрачные коридоры, классы – тюремные камеры, учителя – надзиратели. Всей душой мне хотелось избежать этого, и я подстрекал Дюпона к побегу. Я убеждал, умолял, требовал – все способы шли в ход, но были одинаково неэффективны. Я втайне мечтал о метеорите, который упадет на его жену и ребенка во время их послеобеденной прогулки, о том, что Сена выйдет из берегов и смоет их. Но также я понимал, что это меня не удовлетворит, и необходимо, чтобы Дюпон по собственной воле, а не в силу сложившихся независимо от него обстоятельств, сделал выбор в мою пользу.

– Давай отправимся завтра к морю, наймемся матросами на корабль и уплывем куда-нибудь на восток. В Индию! В Африку! Куда угодно, где много солнца. Жизнь одна, по крайней мере та, что мы отчетливо осознаем. Обидно видеть мир только сквозь страницы книг. Я не шучу! Разве мы не свободные люди?

Я распалялся не на шутку, расписывая Дюпону преимущества жизни в дальних странствиях. Он смотрел на меня с меланхоличной нежностью.

– Тебя будут разыскивать родители, а меня обвинят в похищении и совращении несовершеннолетнего.

– Нас объявят пропавшими без вести. И к лучшему. Какое кому дело? Это только наши жизни, и только мы можем ими распоряжаться. Именно сейчас нам предоставлен прекрасный шанс, кто знает, может быть, единственный.

Он не спорил со мной, тем самым разжигая во мне надежду его убедить, чем я с полной самоотдачей занимался. В моих мыслях мы уже стояли на палубе большого корабля, нас провожали чайки, а берега растворялись вдали, но утром, вместо того чтобы собрать пожитки и ехать в ближайший порт, Дюпон пошел на почту отправлять в колледж торжественную телеграмму о нашей победе в Сорбонне, где он также указал дату моего возвращения в августе с просьбой организовать мне сопровождающего от пристани. Это так задело меня, что я хлопнул дверью и выбежал на улицу, чуть не попал под фиакр, и долго шатался один по улицам города, сгорая от досады. Мое смертельно раненое самолюбие вопило. На моих глазах обыденность и конформизм съедали моего любимого друга, пережевывали и выплевывали мне в лицо его подметки.

Потом мы, конечно, помирились и прежде, чем настало время возвращаться в Англию, успели съездить в Авиньон на театральный фестиваль. Под флейту уличного музыканта по увитой плющом стене папского дворца бежала ящерка, в Роне ловился сом, на каждом углу шли театральные представления, гусиный паштет и местное вино ежедневно облегчали кошелек Жана; но осознание, что каждый день приближает нас к расставанию, к возвращению к прежней лицемерной жизни, постоянному обману, непрекращающемуся страху разоблачения, все больше угнетало меня. Дюпон уставал от моего сплина, все чаще раздражался, поучал меня на тему долга и ответственности, отчего казался мне заурядным стареющим буржуа, не способным на настоящие поступки. Я чувствовал себя птицей в открытой клетке, которая не может вылететь на свободу из-за сломанного крыла. Вот-вот дверца захлопнется, и мы навсегда останемся в заточении. В приступах отчаяния и ярости я орал, швырял чернильницу в стену и пепельницу в зеркало, не стесняясь в выражениях, выкладывал все, что я думал о его одержимости приличиями, называл его трусом и лживым старым извращенцем. Он в свою очередь величал меня истеричным ребенком: мне нет дела ни до кого, кроме себя самого, экий пуп земли, цыпленок, я не имею никакого жизненного опыта, слепец, я тяну нас обоих в пекло, топая ногами от нетерпения. Я отвечал, что зато он любит слишком многих и пусть катится к своей обожаемой женушке и вышивает вместе с ней крестиком. Нам в стены стучали соседи, консьержка грозилась вызвать полицию.

В конце августа когда-то полный волнующих ожиданий юноша плыл через Ламанш и чувствовал, что не просто повзрослел лет на сто, изведал все тайны бытия и разочаровался во всех идеалах; он был убежден, что все, как самое хорошее, так и самое скверное уже стремительно произошло в его жизни, и на том берегу его ждет только мрак и пустота.

Нечто огромное и мощное было запаяно в тесную хрупкую коробочку, являющуюся моим телом. Мне было мало самого себя, я жаждал быть всеми и всем: младенцем, девой, стариком, убийцей, хирургом, червем и соколом, деревом и звездой, видеть тлю глазами муравья и разворотить палкой муравейник во время прогулки в лесу, не попеременно, а сразу. Я остро желал прикоснуться ко всему, испытать все, при этом ничем не являясь, ибо любая форма ограничивает, запирает, делает тебя всего лишь фрагментом. Если ты элемент мозаики, ты никогда не увидишь целое панно. Мне нужно было все или ничего. Полумеры смертельно оскорбляли меня. Во мне раздавался отчаянный стон джина, заключенного в бутылку.

Когда я прибыл в колледж и вошел в свою комнату, первая мысль была: я ошибся дверью. Всюду валялись мячи и биты для крикета, наколенники, сумки, обувь, грязные носки, по стенам были развешаны вымпелы и спортивные награды, на тумбочке красовалась бритва с засохшей мыльной пеной. Я замер в недоумении и тут же получил удар в плечо, который едва не сбил меня с ног. Это было дружеское приветствие Генри Уолтера.

– Привет, дружище, – просканировал он и шлепнулся с разбегу на кровать, – добро пожаловать в родные пенаты!

– Ээээ, а где Майкл Дуглас?

– Это вместо приветствия? Не очень-то ты любезен. А ведь теперь мы самые что ни на есть близкие люди. Старину Майки отчислили.

– Как??? Если уж кого-то и могли отчислить из той дыры, то зубрилу Майкла в самую последнюю очередь.

– Он оказался нечист на руку. Ходят слухи, он стащил какие-то драгоценности у Уайлдов, когда занимался у них в библиотеке. В тихом омуте… ну, ты знаешь. Был скандал.

– Ну надо же… Так значит, теперь ты здесь будешь жить? Гм…