Юлия Негина - Фантазии

Уайлд покинул меня в порту, и через канал я путешествовал уже без сопровождающего. Подъезжая к пристани, я ломал глаза, высматривая крупную фигуру в темном плаще, глаза слезились от солнца и мозаики ярких красок. Меня затолкали у трапа, и я растерялся, не вполне понимая, куда идти, как вдруг услышал свое имя и оглянулся: возвышаясь на целую голову над толпой, мне навстречу, размахивая руками, спешил мой дорогой Дюпон в светлом костюме, его длинные до плеч волосы ветер задувал на лицо. Я рванул ему навстречу и бросился на шею, сдерживая себя только от того, чтобы еще и обвить его, как ребенок, ногами. Мы смотрели друг на друга и смеялись.

– Нам нужно обновить весь твой гардероб по парижской моде, – заявил он, поднимая мой чемодан, – но сначала мы пообедаем. С прибытием, mon bel ami!

Так началась наша совместная жизнь во Франции, нескончаемый праздник телесности, art de vivre, возведение собственной повседневной жизни в культ.

Истосковавшись не меньше моего в нашей вынужденной разлуке, Дюпон собрался не на шутку меня баловать. Мы отправились в шикарный ресторан, где ели и пили до потемнения в глазах, при этом не замолкая ни на минуту. Я рассказал ему обо всех моих похождениях, и он хохотал до слез, однако нахмурился, слушая про украденные драгоценности. «Это рано или поздно всплывет и сыграет не в нашу пользу», – расстроился он, и мы больше не касались этой темы. Оказывается, что жена Дюпона уехала из Англии в начале беременности и теперь нянчилась с их новорожденным сыном. Это известие несколько испортило мне настроение, однако я утешал себя, полагая, что у нее теперь есть, чем заняться, и она не будет докучать нам своим присутствием. Дюпон поселил меня в небольшой гостинице недалеко от своего дома на Rue Bachaumont, где мы в ту ночь не сомкнули глаз.

На следующий день мы отправились по магазинам, и мне открылась никак не проявлявшаяся в аскетической атмосфере колледжа новая грань натуры Дюпона. Он оказался настоящим эстетом, визуальным аристократом. Арбитр элегантности, он давал продавцам указания: тончайшее белье, побольше наилучших рубашек, в костюме никаких причуд или нарочитости, нам не нужны комплименты типа «какой у него прекрасный костюм!», пусть лучше скажут: «Какой джентльмен!» Особую слабость Дюпон питал к шейным платкам, которых мы накупили целую коллекцию. В жизни у меня не было столько одежды, как теперь; собственно, я никогда особенно и не интересовался туалетами. У Дюпона же горели глаза, он напоминал ребенка, поглощенного игрой с любимой куклой, которую он одевает, кормит и укладывает спать.

Как я узнал позже, посетив его дом, еще одним страстным увлечение Дюпона была парфюмерия. Он, как алхимик, часами возился с перегонными кубами и эссенциями, экспериментируя, составляя ароматические композиции, потом выискивал подходящий флакон из целой артиллерии фантазийных склянок на полке, иногда мы вместе сочиняли для духов названия.

Каждый вечер он продумывал мой внешний вид, и мы шли обедать наедине или в обществе его друзей, где вели себя довольно экстравагантно, позволяя себе открыто держаться за руки и даже обниматься прилюдно. Там, где мы бывали, витал дух свободы, обсуждалось решительно все: последние научные открытия, назревающая революция, литературные новинки, путешествия, оккультизм. Собеседники быстро перескакивали с одной темы на другую, подхватывая мысль и мгновенно развивая ее, часто доводя до абсурда.

Мы так долго наслаждались праздностью, гуляли в парках, посещали музеи, курили, пили шампанское и абсент, что я был полностью уверен, что Сорбонна – это всего лишь повод выписать меня в Париж. Но я ошибался. Настал день, когда вместо бутылки вермута Жан принес стопку книг и пачку бумаги. «Пиши, – сказал он, – ты должен управиться за неделю и победить в конкурсе». Тогда я погрузился в книги, не различая больше дней и ночей, забывая есть. Невозможно было работать, не вставая, круглые сутки, и когда тело уже затекало и изнывало от недостатка движения, я выходил на улицу и просто шел вперед, продолжая думать, замечая только булыжную мостовую под ногами, пока не замерзал, и всегда каким-то чудом возвращался к дверям гостиницы, как будто меня вела невидимая рука.

Каждый день Дюпон приходил, чтобы обсудить проделанную мной работу. Он читал свежие записи, задавал вопросы, хмурился. Один раз он разорвал плод моих трехдневных трудов и вообще не пришел на следующий день. Я был сначала в недоумении, потом разозлился и в приступе паники схватил из вазы апельсин и запустил его прямо в окно. Звонкие осколки рассыпались по комнате. Я боялся повторного исчезновения Дюпона: он что, возомнил, что я – игрушка, которую можно отложить, когда наигрался?! Поутихнув, я принялся собирать стекла, порезал правую руку, замотал ее одним из шелковых шарфов, который тут же пропитался кровью. Потом я сел и писал всю ночь и все утро, после чего заснул и проспал до следующего вечера. Открыв глаза, я увидел Жана, разбиравшего мои исписанные левой рукой, прыгающим мелким почерком опусы. Он сидел, подперев лоб, погруженный в чтение, даже не слышал, как я подошел, и пошевелился, лишь когда я прикоснулся к его плечу. Он, не поворачиваясь, нежно взял мою руку, поднес к лицу, и мои пальцы обожгло его горячее дыхание. Через несколько дней мы уже праздновали победу в конкурсе за бутылкой шампанского, купленной мной на призовые деньги.

Частично из книг и частично из собственных наблюдений здесь, в Париже, я заключил, что любовь к женщине – это своего рода спорт, где, как и в любом занятии, с количеством тренировок неизбежно улучшаются показатели, особенно при наличии соответствующего таланта. Суть заключается в постепенном приведении своей и ее эмоциональной сферы в состояние урагана для достижения высшей точки напряжения. С помощью разного рода средств, наиболее распространенные из которых – музыка, стихи, подарки, вино, комплименты, ты провоцируешь у нее ложное ощущение уникальности и незаменимости, возводишь ее на священные холмы как богиню, отключив тем самым критическое мышление и природную осторожность. После достижения желаемого результата богиня оказывается жертвой, возложенной на алтарь твоего тщеславия. Она уже отравлена зельем, которое ты целенаправленно вливал ей в кровь, и никогда не исцелится полностью, хотя игра уже окончена, колода перетасована, и ты начинаешь следующий кон с другими соперниками.

В этой игре есть свое очарование, и можно будет как-нибудь попробовать, но сейчас меня это совершенно не захватывает, а поскольку я уверен, что любое дело, начатое без азарта, обречено на провал или, что еще хуже, на посредственный результат, то оставляю амурные дела на неопределенное время. Тем более что настоящая интеллектуальная близость возможна только с мужчиной. Я допускаю, что бывают исключения, и время от времени рождаются женщины с ясным умом, не уступающим мужскому, такие как леди Монтегю, например, которая говорила: «Я рада, что я женщина, благодаря этому мне не придется обзаводиться женой». Я все время думал о Дюпоне, которому не удалось избежать участи обзавестись женой. Мало того, у него теперь есть и ребенок, маленький шумный сверток в кружевных пеленках. Когда я был у них в гостях за ужином, он не переставал орать ни на минуту. Бедняга Жан! Мое сердце стонет, когда я вижу, как он мечется между чувством долга перед семьей и желанием бросить все и быть только со мной. Мы мечтаем о путешествии на восток, но он никак не может решиться. Моя философия в том, что каждое взрослое существо, не важно, мужчина или женщина, если его детские годы позади, может само о себе позаботиться, и это неправильно – возлагать хлопоты о собственном выживании на кого-то другого. Я, конечно, отношу эту теорию преимущественно на счет миссис Дюпон, сам же с удовольствием предоставляю Жану право и радость заботиться о моем материальном благополучии.