Юлия Негина - Фантазии

– Именно! Если только ты не возражаешь, – блеснул оскалом новоявленный сосед по комнате.

Чтобы переварить обе новости, одна другой безотрадней, я вышел прогуляться. Еще не все студенты и преподаватели, в том числе и Дюпон, вернулись с каникул, и коренастое здание главного корпуса с тянущимися к небу готическими башенками выглядело сиротливо, как покинутый повзрослевшими детьми старик.

Я должен был что-то сделать. Признаться? Мое воображение рисовало лица преподавателей и одноклассников с гримасами осуждения, картина позорного изгнания, ярость отца. Но все не шло ни в какое сравнение с ужасом, который я испытывал от мысли навсегда покинуть колледж и никогда больше не увидеть Дюпона.

– Вы ко мне, молодой человек? – услышал я голос директора, идущего по газону.

– Здравствуйте, сэр. Э-э-э… Нет, я просто прогуливаюсь.

– Что ж, гуляйте, гуляйте, имеете полное право. Но скоро начнутся занятия, и мы ожидаем от вас новых академических подвигов. На традиционном собрании в начале года обязательно будет отмечен ваш блестящий успех в Сорбонне. Мы гордимся такими студентами.

И он потрепал меня по плечу. Совесть грызла мне внутренности, как лисенок – спартанскому мальчику. Я решил написать Дюпону, чтобы посоветоваться. В конце концов, он старше, опытнее и поможет придумать оптимальный план действий. Сбегав за бумагой и чернилами в комнату, которая с появлением в ней Генри Уолтера стала мне омерзительна, я ушел к ручью, сел на корточки, облокотившись на дерево, и начал писать:

«Дорогой мой, Жан, единственная родная, горячо любимая моя душа. Как же мне тебя не хватает! Я еще и дня не пробыл в колледже, а все уже так скверно, хуже, чем возможно себе вообразить. Как только я прибыл на место, на меня разом обрушились все на свете неприятности. Помнишь, я рассказывал тебе о жемчужном колье и броши из дома Уайлдов, и ты тогда предсказал, что это еще аукнется? Так вот, ты был прав. Моего соседа по комнате обвинили воровстве и отчислили из колледжа. Этот любитель логарифмов настолько не от мира сего, что даже не смог себя отстоять. Уверен, он даже не помнит, как я заходил в библиотеку, когда он там занимался. На меня никто не думает, но все равно это паршивая ситуация. Моим первым порывом было пойти и выложить все директору, но я сдрейфил. Да, да, на деле я жалкий трус, дрожащий за свою подлую шкуру. Что мне делать? Я, конечно, должен сказать правду. Но как быть с нами? Неужели, если меня с позором отчислят, мы с тобой никогда больше не увидимся? Пожалуйста, ответь мне как можно скор…»

Тут начало моросить, и мне пришлось сворачивать канцелярию. Я боялся класть письмо в общий почтовый ящик, пришлось надеть дождевик и сгонять на велосипеде до ближайшего почтового отделения. Вернулся я уже в сумерках, Уолтера «дома» не было, но его вещи, большие и маленькие, были везде: расческа с застрявшими в ней сальными волосами, порванные на носах тапки и бесконечные мячи, как флаги на оккупированной территории. Я расчистил свою зону, лег спать и полночи ворочался, думая то о Майки, то о Дюпоне.

Я ходил проверять почту ежедневно, по два раза на дню, не выдержав, через три дня написал второе, а на следующий день третье письмо. Ситуация неопределенности тяготила меня неимоверно, я не мог ни переключиться, ни успокоиться, ни предпринять что-то, кроме как строчить одно за другим письма. От избытка эмоций я сочинял чувственные стихи о своей любви к Дюпону, с изощренной откровенностью описывая подробности нашей близости, это помогало дать выход клокочущему внутри меня напряжению. Я записывал все в тетрадку, которую прятал под половицу и подпирал ножкой кровати. Я во всей красе прочувствовал преимущества былого соседства со скромным, задумчивым Майки, еще более отрешенным от реального мира, чем я сам, когда не было необходимости постоянно быть настороже. В отличие от него, мой новый сосед доминировал в пространстве, распространяя вокруг частицы своей персоны в виде волос, обрезанных ногтей и постоянно потной после тренировки одежды. Он никогда не погружался во внутренний мир, для него существовал только внешний. Он беспрерывно интересовался всем, что двигалось вокруг, комментировал любое мое действие. Приходилось постоянно шататься по кампусу или сидеть в библиотеке, когда становилось холодно.

Наступил новый учебный год, прошло торжественное собрание, на котором, как и обещал директор, меня чествовали за победу в конкурсе; зарядили дожди, аккомпанируя заунывным голосам лекторов, а Дюпона все не было. Так же, как и не было от него ни единой строчки.

Непонимание, отчаяние и страх смешивались во мне с диким возбуждением, от которого болела голова. Я терялся в догадках: я перепутал адрес и мои письма не пришли? Но ведь они и не возвратились. Они затерялись в дороге? Но не все же! Я отправил уже десяток.

Однажды мне показалось, что одноклассники, особенно те, что состояли вместе с Генри в команде по крикету, как-то странно, скривив улыбку, смотрят на меня, перемигиваясь и перешептываясь. Опасаясь самого худшего, я рванул на переменке в комнату и к своему ужасу обнаружил пустоту под половицей, куда я прятал дневник. Мне стоило неимоверных усилий вернуться в класс, где развернулся второй акт драмы. В аудиторию вошел директор и представил нового учителя философии, перечисляя все его регалии. Он глубоко сожалел, что месье Дюпон в связи с революционными событиями во Франции и семейными обстоятельствами не может в этом году продолжать преподавать у нас.

В следующую минуту я получил тычок в спину и записку с похабщиной в свой адрес на свернутом в трубочку клочке бумаги.

Раньше я и не догадывался, что предать тебя может не только близкий человек, но даже твое собственное тело. Оно будет трястись, как в лихорадке, когда тебе нужно невозмутимо держать удар, в горле пересохнет, когда ты намереваешься выступить в свою защиту, слезы будут литься, как из дырявого ведра, когда ты получишь удар в живот. Внутри ты гордый, высокомерный великан, а твои обидчики не стоят и плевка. Что за жалкое вместилище гордого духа – ссутуленная спина, сопливый нос, нервно копошащиеся пальцы! Крепость, которая призвана оберегать меня от штормов и невзгод, раскачивается на ветру, рассыпается на песчинки от легкого пинка в стену. Я противен сам себе.

«Жан, милый Жан, что случилось? Почему ты не приехал? Почему ты бросил меня здесь? Ты даже не представляешь, что тут происходит. Пожалуйста, ответь мне, пока не поздно! Хоть слово, чтобы я знал, что с тобой все в порядке. Неужели ты разлюбил меня? Неужели это могло произойти? Я не верю. Это совершенно невозможно. Но если это так, скажи мне прямо…»

Я строчил письма и отсылал их каждый день, иногда по два, но ни разу не получил ответа. Когда во время спортивных игр в меня попадал мяч, то никто больше не хотел прикасаться к нему, и игра останавливалась, несмотря на свист тренера. Никто не сидел рядом со мной за обедом. Однажды я нашел дохлую крысу в своей сумке с книгами. Ее кровь перепачкала мне все тетради и доклад по истории.