Юлия Негина - Фантазии

Даже не представляю, зачем позвали Дюпона, ведь он не был врачом. Хотя среди тех, кто находился в доме, врачей было меньшинство, больше зевак в масках, изображающих священный ужас, из-под которых торчит дикое любопытство. Месье Дюпон осмотрел пациентку, расспросил об истории болезни, о здоровье членов семьи. Ему отвечали неохотно, устало, как еще одному бестолковому лекарю.

– У нее есть дети? – спросил он.

– Да, трехлетняя дочь, бедняжка, останется сироткой, – запричитали женщины.

– Срочно ведите ее сюда, – крикнул Дюпон так, что все вздрогнули, и наполнявший комнату гул осел.

Через несколько минут появилась крошечная испуганная девочка с голубом платье с рюшами. Дюпон грубо схватил ее за локоть, подвел к кровати, где лежала больная мать, дал ей легкую пощечину, девочка захныкала, после чего он начал бить ее, таскать за волосы. Истошный визг девочки соперничал в звонкости с обрушившимися на нее шлепками. Окружающие пришли в ужас и бросились к Дюпону, чтобы оттащить от него несчастного ребенка.

– Да вы с ума сошли! Прекратите немедленно! – кричали профессора, женщины кудахтали вокруг, выкатив глаза, но Дюпон не останавливался. Когда ребенка все же удалось вырвать у него из рук, все были вспотевшими и взлохмаченными, как после урагана. Страх и недоумение висели в воздухе.

– Смотрите! Она открыла глаза! – вдруг крикнул один из Лондонских врачей и бросился к кровати, в которой больная, часто моргая, шевелила потрескавшимися бледными губами, пытаясь сказать что-то.

– Успокойте ребенка, – обратился к няньке Дюпон, – она сегодня спасла жизнь своей матери.

Дюпон выглядел страшно усталым, как будто провел бессонную ночь, что не удивительно после долгой дороги и вышеупомянутого происшествия. Выходя из дома Уайлдов, он заметил меня в толпе, остановился и велел зайти к нему после ужина со всеми моими бумагами. Я явился раньше назначенного времени и полчаса наматывал круги вокруг его дома. Мы просидели до поздней ночи. Я дорого бы заплатил, чтобы помнить тот вечер отчетливее, а не так, будто это был сон или наваждение. Мы проголодались, и он достал холодное мясо и не спеша откупоривал бутылку вермута, рассказывая мне о его особенном рецепте с добавлением полыни, а я с упоением рассматривал подробности его лица и рук. В нем было что-то готическое. Потом мы сидели рядом и долго разговаривали о смерти. Дюпон не верил в загробную жизнь, считал, что за пределами телесной жизни ничего нет, и нужно обладать достаточным мужеством, чтобы признать это. Он говорил, что живет, наблюдая за самим собой как бы извне, словно будучи и актером на сцене, и зрителем в зале одновременно. Я поделился с ним своими рассуждениями: однажды попав в голову, знание, желаешь ты этого или нет, становится частью тебя, меняет мозг и определяет твою дальнейшую жизнь. Никак не возможно стереть его или заменить на другое. Большинство людей так и живет с первым своим знанием, верно оно или ошибочно, автоматически отвергая, как навозных мух, любое другое, если оно ему противоречит. Как только ты назвал что-то, оно начинает свое существование во плоти. Мысль, неведомо откуда прилетевшая, не имея собственного материального воплощения, пользуется твоим телом, пускает в тебе корни. Но настоящая свобода – в незнании. Только не зная имен и названий, можно по-настоящему видеть.

Он поставил скругленные ладони друг напротив друга и попросил меня сделать так же и закрыть глаза. Ты чувствуешь шар? Здесь плотный сгусток энергии, – утверждал он. А потом мы перестали разговаривать. Не знаю про шар, потому что это больше походило на большой взрыв, в результате которого в ту ночь родилась новая вселенная под названием Дюпон и я.

Я вернулся в общежитие только на рассвете, влез в окно, лег прямо в одежде и укрылся с головой одеялом. Я был страшно утомлен от массы впечатлений и не мог заснуть, почти задыхался, меня бил озноб так, что, казалось, стук зубов способен разбудить соседа по комнате.

Раньше я даже не подозревал, что и в полях вокруг колледжа, и на самой его территории в мало ухоженных палисадниках растет такое количество полыни. Я стал еще более нелюдим, во время своих одиноких прогулок я срывал траву, растирал ее в ладони и подносил к лицу, позволяя горькому запаху поднимать во мне горячую волну возбуждения. Я по-прежнему блистал на занятиях по философии и другим предметам. Дюпон оказался весьма убедительным актером, чей суровый беспристрастный взгляд ничем не выделял меня среди остальных студентов, не задерживался ни на секунду дольше, чем было уместно, даже когда никого не было рядом. Иногда я малодушно начинал паниковать, заподозрив охлаждение. Он признавался, что временами чувствовал то же самое, когда видел меня в компании однокурсников. Мы безупречно разыгрывали добродетель и целомудрие днем, а ночью, переодевшись, спешили на бал к сатане, где все сомнения относительно нашей взаимной привязанности мгновенно рассеивались.

Привыкший к моим странностям заика-Майк, мой сосед по комнате, безразличный ко всему, кроме математики и шахмат, однажды все-таки спросил, почему я уже который раз влезаю в окно на рассвете. «Гуляю, – ответил я, – под луной лучше сочиняются стихи». Он, казалось, вполне удовлетворился ответом и обещал держать язык за зубами. Это был настоящий лунатик, живущий в сфере абстрактной логики, совершенно чуждый человеческим страстям. Я был ему мало интересен, так же, как и он мне, что и делало наше сосуществование таким удобным. На его счет у меня не было беспокойств. Однако мысль о неизбежном возвращении миссис Дюпон портила мне аппетит. Мы ни разу не поднимали этого вопроса и вообще мало разговаривали в последнее время, если под разговором подразумевать только слова, произнесенные вслух. Параллельная вселенная настолько поглотила нас, что мы были не в силах обсуждать вопросы, оставшиеся в пределах мира, нами покинутого. Что, несомненно, было ошибкой.

В прошлую субботу директор случайно застал двух старшекурсников в кабаке в деревне в обществе шлюх. Что этот святоша сам делал там, не обсуждалось на собрании, в отличие от новых дисциплинарных мер, введенных в связи с прецедентом. Теперь все преподаватели по очереди дежурят в коридорах общежития и периодически заглядывают в комнаты, чтобы убедиться, что все студенты легли спать. Они так ревностно исполняют новые обязанности, что нет абсолютно никакой возможности ускользнуть вот уже три дня. На лекциях Дюпон по-прежнему бесстрастен, от чего меня бросает в холодный пот. Я понимаю, что он знает о нововведениях и тоже явно не радуется им, но и бровью не поведет, чтобы послать мне знак, поэтому мое сознание необратимо расщепляется на две части. Я начинаю бояться, что реальность, в которой я обречен отбывать следующую тысячу лет – это дотошная зубрежка книжных параграфов, а отношения с Жаном – плод моего больного воображения. Нет ни одной вещественной улики, чтобы доказать мне обратное.