Виктор Улин - Нет иного света

Абитуриентом Литинститута я стал в 30 лет.

(Если быть точным, свое эпохальное тридцатилетие я пережил как раз в литинститутской « абитуре ».)

Пройдя творческий конкурс с повестью « 9-й цех », я был допущен к обычным вступительным экзаменам.

Не помню уже сколько человек на место оставалось на этом этапе; думаю, что не больше 2-3, поскольку основная масса претендентов была отсеяна на уровне предварительного отбора произведений. Но тем не менее я волновался всерьез, поскольку школу окончил 13 лет назад, программы не раз поменялись, да и привычка сдавать подобного рода экзамены давно у меня пропала. Пол-лета, уехав во время отпуска в Ленинград, я готовился.

Работал, как грек на водокачке: перечитывал давно известные книги и листал современные школьные учебники, которые мне достала где-то первая жена.

У меня имелся шанс избежать устных терзаний, выложившись лишь письменно. Школу в 1976 году я окончил с золотой медалью, а при всех пертурбациях продолжало действовать положение о внеконкурсном зачислении медалистов по отличной оценке на первом экзамене.

Мне сильно повезло: среди тем сочинений оказался Гоголь и мне удалось вставить в рассуждения по не сильно любимых мною (и даже не перечитанных тем летом…) « Мертвых душ » проникновенные слова об Акакии Акакиевиче из « Шинели ». Но тем не менее и этот экзамен был для меня мукой адской.

Хотя и не том смысле, как может пониматься. Сочинение сочинения труда не составляло: к тому времени я уже 5 лет прирабатывал журналистом при « Вечерней Уфе » и мог написать что угодно на какую угодно тему – нелегко было просто его записать.

(Писал от руки я всю жизнь из рук вон плохо. Это качество досталось по наследству от покойного отца – который, будучи врачом, вынужден был в возрасте 25 с чем-то лет заниматься по школьным прописям, поскольку его рецепты не мог прочитать ни один провизор.

Считается, что качество почерка находится в обратной зависимости от интеллекта – и с этим трудно не согласиться, видя завитушки писарей. Упомянутый математик Леонтьев писал так, что на следующий день все написанное могла прочитать лишь его строгая жена – сам он своих закорючек уже не понимал.

Если судить по почерку, то в интеллектуальном плане я превосходил своего жизненного кумира Алексея Федоровича: написанное только что я разбираю наполовину, не будучи способным восстановить начало слова по его окончанию.)

Разумеется, в редакцию газеты я всегда сдавал свои статьи машинописно. Хотя, конечно, писал их с великими усилиями от руки: в те годы о персональных компьютерах догадывался лишь Билл Гейтс, а трудность сочинения прямо на машинке знает каждый, имевший с нею дело.

Создав конкурсное произведение мысленно за пару минут, я еле уложился по времени, чтобы сначала его записать, а потом перечитать, соединяя буквы (которые писал отдельно в целях распознаваемости, но потом убоялся, что вместо « вместо » проверяющие прочитают « в место » со всеми последствиями для меня).

Но все-таки стояло лето, душа была полна неясных томлений, а аудитория – абитуриенток всех приятных возрастов.

И потому, просматривая свой текст одним глазом, вторым я смотрел по сторонам.

(Так, как будто мне, неуемному… Казанове, в тот момент старшему преподавателю Башгосуниверситета, не хватало по жизни аудиторий, полных свежих и сочных девичьих тел…)

* * *

И невдалеке от себя я увидел девушку лет двадцати.

Красивая, стройная и высокая, она чем-то сразу приглянулась, хотя по жизни я любил женщин миниатюрных, да и писаных красавиц всегда жаловал не сильно.

На ней сиял костюм морского стиля: синий, с белыми кантами, широкими обшлагами и большими блестящими пуговицами.

Ничем другим незнакомка себя не проявляла; сидела, как все прочие, с несчастным лицом над своим сочинением – но было в ней неуловимое нечто, не позволившее сразу отвести глаза.

А отведя, я не мог посмотреть на нее еще раз.

А потом еще, еще и еще…

И лишь потом, уже после завершения экзаменов (из которых мне-таки удалось избежать всех, кроме первого!), когда на стене заочного корпуса появился список студентов, я узнал, что на нашем потоке будет учиться москвичка поэтесса Елена Передреева, занявшая III место на I конкурсе красоты « Московская красавица ».

* * *

Сейчас подобными хэппенингами не удивишь никого; интересуются сущностью лишь девчонки предпубертатного периода да престарелые эротоманцы.

На западе « конкурсы красоты » еще с бог весть каких пор проходили как нечто традиционное и безэмоциональное.

Тот же, первый, воспринимался жителями СССР как почти репортаж из публичного дома… хотя вряд ли был таковым.

(Показательным мне кажется и то, что первый конкурс красоты состоялся в 1988 – на год раньше последнего совещания молодых писателей и незадолго до гибели самого СССР и начала конца русскоязычной литературы.)

Конкурс создавал впечатление чего-то крайне пошлого и непристойного. Тем более, что освещал его кичевый усач, который позже долгие годы был ведущим одной из пошлейших российских телеигр.

Отборочные туры на ТВ выглядели омерзительно, и я воспринимал их именно такими.

Образ конкурса красоты оказался таким сильным, что у меня родился одноименный рассказ. В нем нашли отражение эмоции простого советского человека, приведшие героиню к радикальным размышлениям о жизни. Этот рассказ увидел свет в 1991 году, в сборнике « Точка опоры » (повести и рассказы молодых Ленинградских писателей).

Но тем не менее то событие оказалось некоей этапной точной советского социума.

Имена победительниц « Московской красавицы » остались в памяти многих людей до сих пор.

Первых двух я вспоминать не стану, а вот 3-й стала та самая девушка в матросском костюме.

Я же бы не просто присудил ей 1-е место, но рядом с ней никому бы не дал и следующих двух.

* * *

На I курсе заочного отделения нас, как я уже сказал, насчитывалось около сотни человек, распределенных по семинарам: проза, поэзия, драматургия, критика, перевод… имелась и еще какая-то чертовня, которой я не помню

Общими для всех специальностей были потоковые лекции, но туда исправно ходили только иногородние, которые предпочитали ездить на Тверской бульвар, нежели сутками сидеть в холодном, грязном и вонючем общежитии. Москвичи же появлялись на них от случая к случаю, поскольку имели куда более дружественную среду внеучебного времяпровождения.

Все общались на своих семинарах, причем общежитские, как всегда и везде, несколько отделялись от москвичей.

Лена училась на поэзии, я – на прозе, за все пять лет мы могли так и не узнать самих имен друг друга.