Аглая Тураева - Безлунные ночи

– Мы с отцом волосы не стрижём, – нехотя ответил Тенгоку-но-Цуки. – Вернее, есть регламент, говорящий, какой длинны должны быть наши волосы, но мы с отцом их не трогаем, пока их можно терпеть. Я даже не вспомню, что конкретно там записано, но у отца волосы всегда были длиннее моих, но короче дедовых, когда дед был Императором. Вроде как это придумано, чтобы отличать Као-но-Сора по старшинству, но мне кажется, что это бред. Просто когда-то прадед так захотел, а дед его не осадил.

– Наверное, у Мутеки-но-Тайо были свои причины.

– Конечно, – Тенгоку-но-Цуки усмехнулся. – Например, он расплачивается за босоногую юность… зачем я вам всё это говорю? Катайханэ потеряли веру в нашу с отцом власть. А я её ещё больше подрываю.

– Власть должна строиться не на вере, а на чести, – возразила Янаги и с облегчением отметила, что резать осталось немного. – Не важно, кто во что верит. Есть бусидо. Оно говорит, что самурай должен быть верен господину, а Император – хозяин всех господ.

– А ещё бусидо говорит, что самурай должен умереть от голода, только бы не просить милостыню, и что растление учеников укрепляет их верность господину! – со злобой ответил Тенгоку-но-Цуки. – Кто его вообще соблюдает? Вы плохо знаете тех самураев, у которых есть достаточно денег и власти, чтобы о них заботиться. Они чтут только те постулаты, что выгодны им здесь и сейчас. Спросите про бессеребреничество столичных самураев или даймё с их замками и амбарами. Или про почтение мятежников… они самураи! Северяне, если я правильно запомнил гербы. Трудно что-то разглядеть, когда летишь с крепостной стены…

– Значит, это не настоящие самураи. Истинный самурай никогда не станет бунтовать против своего господина.

– Вот как… – Тенгоку-но-Цуки чуть повернул голову и посмотрел на Янаги снисходительно, словно она ребёнок, что совершает сотый раз одну и ту же ошибку. – Удивите меня. Будьте первым настоящим самураем, которого я видел за четыре века.

Теперь Янаги поняла, как же Тенгоку-но-Цуки её… злил? Выводил из себя? Без божественных волос он стал похож на обычного оннагату – тощего и хрупкого, с прекрасными манерами и безупречной выучкой, но обозлённого на весь самурайский род. Таких ни её отец, ни в подражание ему Янаги не любили. Они цеплялись за жизнь и богатство, за все те иллюзии, которые бусидо учит отвергать. Но одно дело – зарвавшийся катайханэ, что тщится оставить что-нибудь после себя. А когда это говорит бог, вечный, видящий намного больше, чем любой катайханэ… Янаги прикусила внутреннюю сторону щеки и обрезала последнюю прядь. Сейчас она не хотела об этом думать. В мире, где солнце и луна скрылись с небес, надо верить во что-то вечное.

Тенгоку-но-Цуки поднял зеркало и посмотрел на своё отражение с такой ненавистью, что Янаги невольно пробрала дрожь. Или смех. Короткие пряди забавно топорщились. Тенгоку-но-Цуки пригладил их, одной рукой пытаясь удержать зеркало, но едва его не уронил. Пряди тут же выпрямились обратно. Никакой он не благородный конь – так, кошка плешивая. Янаги видела таких на столичных улочках. Жалкое зрелище.

Даже богом его называть странно.

– …платок есть? – сорвавшимся голосом спросил Тенгоку-но-Цуки.

– Сейчас посмотрю, – Янаги поднялась с футона и собрала обрезанные волосы. Теперь они действительно стали чем-то вроде шёлковых нитей, только совершенно бесполезных – даже полотно не соткать. – Что делать с вашими волосами?

– Не знаю, – Тенгоку-но-Цуки покачал головой, и пряди от этого движения чуть качнулись. – Мой дед дарил пряди своих волос художникам и актёрам. Конечно, ваши слуги и близко к ним не стоят, но, может, кому-нибудь понадобится. Делайте, что хотите. Хоть вешайтесь на них, мне-то что…

Янаги перекинула волосы на локоть, взяла фонарь, вышла из комнаты и задвинула фусума. За бумажными стенами выл ветер, шелестел кронами садовых деревьев. В тишине дома стучали деревянные сандалии прислуги.

И за всеми этими шорохами почти не слышались тихие всхлипы бога.

До ворот столицы остался час неторопливой езды. Громада крепостных стен так близко, что, казалось, их можно потрогать – только руку протяни. Но они, как и мир вокруг, темны. От столица, что когда-то сверкала белыми стенами и алыми и крышами с позолотой, остались только мерцающие окна в башнях. Вдалеке виднелись огни Секицуи-Рю, но они поредели, словно замком никто не занимался. Словно замок стал склепом для императорского тела. Это бы объяснило, почему ночь длится так долго…

Янаги вновь поймала себя на мысли, что понятия не имеет, сколько прошло времени. Годы? Столетия? Или время вовсе остановилось, и теперь Тенгоку будет разлагаться, пока не станет прахом?

– Держи фонарь ровнее, – велела она Ноюбуки. – Конь ничего не видит.

– Конечно не видит. Лучше бы пешком пошли, госпожа, чем бедных животных гонять.

– Тогда бедным животным будет нечего есть.

Ноюбуки вздохнул и поднял фонарь. Его сильные руки заметно дрожали. Свет падал на простые одежды, надетые все разом, и на полы широкой тростниковой шляпы. Слуга ехал на приземистом коне с толстыми, как стволы деревьев, ногами – этого старика обычно запрягали в повозку, когда отец брал Янаги в столицу. Ей достался строптивый скаковой конь. Свет рыжими всполохами ложился на его вороную шерсть, и он беспокойно вертел головой, чтобы найти дорогу. Фонарь освещал мощёную дорогу, каменную ограду с одной стороны и дома и деревья с другой. Дул промозглый ветер. Холодно. Янаги плотнее запахнула покрывало. У слуги покрывала нет, но и одежда у него из хлопка и неплохо греет. Янаги жалела, что в столице шёлк продают дёшево – он тонок и совсем не спасает.

У дороги появлялись фонари, зазвучали голоса. Путь кончался у небольшого дома с затейливой крыше, по бокам от которого стояли навесы, а за ним – амбары и несколько загонов. Днём под навесами сидели чиновники, их слуги таскали из амбаров зерно. Но сейчас под крышами сидели даже не просители, а их слуги. К этому управлению прикреплено дворов пятьдесят, если не больше, и подворье Ганкона оказалось среди них одним из самых малых.

Янаги нащупала пластинки в рукаве. Отец, как и всякий самурай, чиновников уважал, но никогда не любил и считал их крайне раздражающими. Но здесь Янаги его не понимала. В этом управлении мелкими поместьями занимался Мори Ивао – забавный подслеповатый старичок с серыми, как у горлицы, перьями. Маленькой Янаги он давал конфеты, а однажды подарил ей деревянную птичку, что до сих пор лежит где-то в ларце для одежды. Иногда ей становилось жаль, что ей нечем отплатить Ивао за доброту, но он ничего взамен и не требовал.

– Ноюбуки, стреножь коней, – Янаги выскочила из седла, придерживая отцовскую катану. Нагинтана осталась висеть на седле.