Мария Рыбакова-Кремлёва - Уля умерла

Новое мышление притупляло боль и разочарование. Оно помогало вынырнуть и зависнуть на грязной дрейфующей коряге, не обращая внимания на вонь и холод. В конце концов, я запретила себе надеяться вообще, и уныние разлилось внутри как яд. Внутренняя энергия, которая раньше помогала мне сворачивать горы и добиваться желаемого, теперь сжигала меня изнутри. Подсознательно я по-прежнему не могла смириться ни с новым образом жизни, ни с мыслями, ни с трусливым отступлением от собственных желаний и принципов. Сознательно же я упорно заталкивала все собственные протесты подальше. На этом этапе я и взялась за мантру: не думать, не думать… На автомате рассылала отклики на вакансии, не вызываашие во мне ничего, кроме приземленных расчетов, и с каждым разом снижала свои личные требования к работе. Но даже это не помогало – я получала отказы, и втайне радовалась им.

Я всё больше запиралась в себе и меньше общалась с близкими. Игнорировала телефонные звонки, отписываясь отговорками, что не могу говорить. С Димой и мальчиками держалась дружелюбно-отстраненно – спрашивала об их делах и новостях, помалкивая о себе и своих переживаниях.

Через некоторое время мое бездействие и отрешенность стали проявлять себя не как избавление от проблем, а как переход на новый проблемный уровень. Уровень такой бездонный, что я сама не понимала его тянущую глубину. Я заметила, что у меня стало болеть сердце – будто покалывало в груди тонкими иглами, от которых я ненамеренно морщилась. Если это случалось, когда рядом кто-то был, то я поспешно отворачивалась и давала себе пару секунд на глубокие вдох и выдох…

Всё это промелькнуло у меня в голове за мгновения, оставив одну мысль – стало болеть сердце. Эта мысль почему-то пересекается с внешним миром – тем, что существует за пределами моей головы. Прислушиваюсь.

– Хм… Даже удивительно для молодой девушки, – доносится до меня мужской озабоченный голос. – Сердечко-то её и подвело, – продолжает голос задумчиво.

Рядом громко звякает что-то железное – видимо, скальпель или другой инструмент. Я старательно блокирую воображение, которое, истосковавшись по ярким картинкам, живо рисует собственную распоротую грудную клетку.

– Говорят же, не принимайте ничего близко к сердцу! – вновь восклицает голос, уже с усмешкой, и добавляет: – Зашиваем!

Через какое-то время голоса, наконец, удаляются, хлопает тяжелая дверь. Мысли наполняют меня, как поднимающееся тесто – кастрюлю. Морг. Трупы вокруг. Я – труп.

Стоп, стоп, нужно срочно сменить пластинку. Когда меня похоронят? И еще – вспомнит ли Дима о том, что я просила кремировать меня, а не закапывать?

Извлекаю из памяти обрывки фраз из этих разговоров – конечно, всегда полушутливые, произнесенные после какого-то фильма или истории со смертью в главной роли. Дима, естественно, лишь махал рукой – мол, не говори ерунды, не шути так. Даже бесился. А теперь, когда мне совсем не до шуток, вспомнит ли он мои просьбы? Если да, то, поди, как и врач скорой, подумает – наверное, она чувствовала. Уж наверное! Догадывалась, что не вечна. Только не представляла, что это знание так скоро мне пригодится…

В жизни я была на похоронах три раза. А чтобы от самого начала и до конца – то два раза. В первый мне было восемь, и на кладбище меня не взяли. Тогда умер мой дедушка. Смутно помню гроб в большой комнате, с торчащими подошвами черных дедовых туфель. Когда гроб увезли, то в этой же комнате поставили длинный раздвижной деревянный стол, за которым потом покойного поминали вернувшиеся с кладбища родственники и заходящие соседи. Но больше всего в тот день я запомнила бабушку – на её лице не было ни слез, ни их следов. Но когда я вопросительно подняла на бабушку глаза при встрече, та горько усмехнулась лишь уголком рта и ничего не сказала. Моя всегда веселая бабушка. Это сочетание подобия улыбки и глубокой тоски в глазах я запомнила на всю жизнь.

Во второй раз я оказалась на похоронах в тринадцать лет. Знакомый парень разбился в автокатастрофе. Он был за рулем своей машины, которую обхаживал и обожал почти как подружку, и на повороте врезался в другую легковушку, несшуюся на полной скорости. Погибшему знакомому было около двадцати. Он был для меня старшим, бесстрашным и беззаботным. Тем, кто уже взрослый, чтобы делать то, что ему вздумается, но еще молод, чтобы быть по-настоящему свободным. Эти похороны я запомнила больше. Плач девушек и рыдания сестер, скупые слезы украдкой старшего поколения, множество молодых людей, забывших о районных разборках и собственных интересах, идущих по свободной от машин улице за гробом. Вся улица была заполнена людьми. Хоть я и не была близким человеком этому парню, я тоже плакала. И по дороге за гробом и потом, придя домой. Я всё вспоминала, как видела погибшего несколько дней назад и как он весело рассказывал всем о планах на выходные. О планах, которые теперь тоже исчезли под деревянной крышкой гроба.

На третьих похоронах мне было двадцать девять, и я считалась будто бы взрослым человеком. У меня уже родились дети, и в тот день они были в садике. От сердечного приступа умерла моя бабушка – та самая, много лет назад похоронившая мужа. Я не представляла жизни без неё. Когда ехала на прощание, то до последнего надеялась, что это какой-то жуткий и жестокий розыгрыш, и бабушка жива. Народу на похоронах было немного. Родственники, самые близкие – человек шесть, и несколько бывших коллег, тоже в преклонном возрасте. По моим щекам слезы текли не останавливаясь, будто не плакать – всё равно что не дышать. На прощании бабушкины коллеги стали по очереди подходить к гробу и целовать в лоб осунувшуюся до неузнаваемости подругу молодости. И когда одна из них выдохнула: «ох, Ленка…», мгновенно воскресив в высохшем теле бабушки Елены Юрьевны молодую когда-то девушку, чья жизнь безвозвратно ушла – я почувствовала, что не могу сдерживать ни один мускул своего лица. Скорчилась в беззвучном рыдании, не в силах успокоиться, и плакала, не замечая, как сводит до боли скулы. На третьих похоронах я узнала, как соль, скопившаяся на ресницах от слез, мешает видеть. Позже, в туалете столовой, где проходили поминки, я удивленно сдирала со своих глаз белые кристаллизованные комки и умывалась так рьяно, словно холодной водой из-под крана можно было смыть само горе.

Я часто думала, что людей провожают по-разному. Не в том смысле, что о ком-то скорбят, а о ком-то – нет. На бесчувственных прощаниях я не бывала. Но каждый раз я чувствовала, что скорбят по-разному. Когда из жизни уходят молодые, люди плачут об их будущем. О невыполненных планах, о чувствах, что не получится испытать, о переменах, которые нельзя будет увидеть. Это самое «он мог бы… он хотел… он мечтал…» давит и угнетает больше всего. Эти «бы» как-то неуловимо переносятся на самих молодых, и они не замечают, что плачут уже о своих собственных мечтах, представив в глубине души, что это их стремления вдруг жестоко оборвались смертью.