Эдуард Барсегян - И смерти нет – невыносимо!

– Коль скоро мой близкий друг Вольфганг Моцарт напомнил о Бетховене, несколько слов скажу и я. Мое имя Йозеф Гайдн. Я родился 31 марта 1732 года и умер 31 мая 1809 года. Мне удалось встретить XIX век и даже прожить в нем несколько лет. Я горд тем, что Людвиг ван Бетховен был некоторое время моим учеником. У него действительно сложилась тяжелая жизнь. Но самым большим ударом для него было потеря слуха. Трудно придумать более жестокого наказания для великого композитора. Но он творил шедевры до конца жизни. У меня есть много вопросов к Богу, на которые надеюсь получить здесь ответ. А вопросы сыпались на меня, когда я писал ораторию «Семь слов Спасителя на кресте». Предлагаю вам послушать ее интродукцию. Одновременно напомню вам эти семь предложений Христа на кресте:

1. Отче! Прости им, ибо не знают, что делают;

2. истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю;

3.Жено! се, сын Твой. Се, Матерь твоя!

4. Или, Или! Лама савахвани?

5. жажду;

6. свершилось!

7. Отче! В руки Твои предаю дух Мой.

– Как и маэстро Йозеф Гайдн, я умер в Вене, 3 апреля 1897 года. Мое имя Иоганнес Брамс. Мне очень хотелось дожить до наступающего ХХ века, но не хватило трех лет. Возможно, это не имело принципиального значения, но человек склонен обращать внимание на некоторые вехи. Как и все живое, человек склонен к смерти. Как показывает сегодняшнее событие, в смерти тоже есть свое очарование – такое общение с величайшими композиторами было немыслимо при жизни. Нет необходимости поименно перечислять всех, ибо большинство из вас были моими учителями, хотя и жили намного раньше меня. При жизни о таком невозможно было мечтать, мы все боялись смерти. Но смерть оказалась не столь бессмысленной. Сейчас представилась возможность выставить на ваш суд мои работы, полностью принадлежащие XIX веку, так как я родился в Гамбурге 7 мая 1833 года. Чтобы не утомлять вас, исполню лишь первую часть моей Первой симфонии.

– Прослушав сейчас творение Иоганна Брамса, готов присоединиться к его словам, что в смерти есть свое очарование. Я умер задолго до рождения Брамса. Это произошло 17 января 1751 года в Венеции, в моем родном городе. Звать меня Томазо Альбиони. Лишь смерть позволила мне слушать музыку будущих композиторов. Это совершенно невероятно! Надеюсь еще услышать многих выдающихся музыкантов будущего. Однако смерть дала еще одну возможность – восстановить справедливость. Речь идет об «Адажио», авторство которого приписывают мне. Мне кажется, любой композитор гордился бы такой изящной музыкой. Чем руководствовался Ремо Джадзотто, автор этого произведения, утверждая мою причастность к нему, мне не известно. Однако я ему благодарен за почтение, которое он выразил ко мне таким поступком. И еще чего мне хочется отметить по поводу мыслей, связанных с отсутствием здесь маэстро Бетховена. Несколько повторюсь, но судьба многих великих творцов искусства была связана с определенным унижением, связанных с материальным положением. Я один из немногих композиторов, который не испытывал такого рода трудностей, поскольку родился в Венеции в семье богатого патриция 8 июня 1671 года. А теперь предлагаю послушать «Адажио», о котором я говорил.

– Томазо Альбиони – один из самых почитаемых композиторов всех времен. Я тоже склоняю голову перед ним и счастлив, что встретился с ним здесь, в совершенно немыслимом месте. Но я прожил на земле всего 31 год, и готов был бы прожить еще столько же, даже в нищете. Смерть открыла много фантастических возможностей, но лишила чудес жизни, к которым нет возврата. Необратимость – вот что более всего унижает человека. Здесь я узнал, что нет ни Ада, ни Рая, но есть вечная Тоска по жизни. Я родился за три года до наступления XIX столетия 31 января 1797 года. Но смена века не влияет на судьбу, о чем, возможно, предположил маэстро Иоганнес Брамс. Мне суждено было умереть в Вене, как и многим из присутствующих, 19 ноября 1828 года. А было столько планов! На моей могиле написано Франц Шуберт. Предлагаю послушать мою «Серенаду».

Старик посмотрел на супругу и ужаснулся. Было видно, что его Анна-Мария умерла и после смерти. Она ни на мгновенье не отпускала руку сына, но ее отрешение от всего, и не только земного, пронзало весь ее облик. Казалось бы, это фантастическое сообщество, находящееся на кратере фонтанирующего вулкана, должно было повлиять на ее чувственную душу. Ведь со слов Сына Марии, в мире, где они пребывали, существуют лишь души, а души не умирают! Но Анна-Мария кончилась. Даже необыкновенная музыка, звучащая не понятным образом в головах бестелесных существ, не коснулась ее. Да и сам Старик все еще не верил в эту фантасмагорию: он надеялся, что находится в бреду, но не находил способа для однозначного определения действительности. Для Анны-Марии исчезло все. Она была создана для жизни, вся ее внутренняя конструкция не приемлема была для смерти. Она жила жизнью. Она была олицетворением жизни. Но все рухнуло в момент ужасающей гибели сына. Даже необычная встреча с ним не могла ее вернуть в ту Марию, которую знали окружающие ее люди. Старик понял, что великие женщины, к которым он относил и Марию, могут существовать лишь в жизни. Для них не может быть другого мира, о котором мечтает большинство людей перед смертью. Мария умерла в момент, когда не стало сына. В доказательство этой мысли, ему вспомнились стихи, которые он написал прижизненной Марии, которые уже звучат просто нелепо:

Да, эти строчки лишь для живых.

А действо на Этне продолжалось. Когда зазвучал «Революционный этюд» Фредерика Шопена, с которым был связан важный эпизод в их отношениях, Старик взглянул на Марию. Но ничего в ней не изменилось. Все исчезло в прошлом, и единственное, что она забрала с собой – это любовь к сыну.

– Хочу домой, – сказала Мария. Старик не удивился ее просьбе. Если бы такой концерт можно было бы осуществить при жизни, для Марии это стало бы лучшим праздником. Находиться в общении даже одного гениального человека обычному человеку несколько неуютно, но быть в окружении множества великих композиторов – невыносимо. Но не для прижизненной Марии, когда ее красота и женское обаяние позволяли ей чувствовать себя королевой в любом мужском обществе.