Константин Зарубин - Красная книга улицы Мира. Повести и рассказы

– Ав-де-е-ва… Свет-ла-на… за-не-се-на… вэ… Крас-ну-ю.. кни-гу, – прошептала Олеська, переписывая первую строчку этого листка.

Ей очень нравилось, что у Светки фамилия на «А» – первая в списке.

– Гу-ни-на… Е-ле-на… за-не-се-на… вэ… Крас-ну-ю.. кни-гу.

На этот раз Олеська не пропускала строчки, писала в каждой.

– До-ро-шен-ко… Де-нис… за-не-сён… вэ… Крас-ну-ю.. кни-гу.

– Жел-ва-ко-ва… А-нас-та-си-я… за-не-се-на… вэ… Крас-ну-ю.. кни-гу.

– Ис-ма-и-лов… Сер-гей… за-не-сён… вэ… Крас-ну-ю.. кни-гу.

Олеська знала, что ей принесли восемнадцать списков, и что в каждом не меньше двадцати имён, и что в её классе ещё восемнадцать человек, не занесённых в Красную книгу. Подсчитывать имена перед восхождением она не стала специально. Слово «много» пугало не так сильно, как число 479. Если бы она знала это число заранее, если бы она прикинула, сколько секунд у неё уходит на каждую строчку, и что получается, если умножить эти секунды в столбик на 479, ей бы никогда не хватило сил. Она бы бросила после первой лопнувшей мозоли на пальцах. Или когда пальцы замёрзли. Или когда заныла спина. Или когда совсем страшно захотелось пить (нестрашно хотелось ещё у подножия терриконика).

А так сил хватило до самого конца, на все пять часов и тридцать две минуты. Хватило даже чуть-чуть на больше. Записав последнее имя из Гелькиного восьмого А, Олеська попыталась вспомнить ещё кого-нибудь. Вспомнились шесть имён из Дрюшиной группы в садике. Не все с фамилиями, но это было ничего, Красная книга понимала и без фамилий.

Больше на ум не шёл никто, кроме Никулина, который делал одно и то же каждый раз, когда фильм про него повторяли по телевизору.

Тогда Олеська передвинула скрюченные пальцы на строчку вниз и сделала последнюю запись в алой тетради:

«Моя мама занесена в Красную Книгу».

Буквы вышли тоненькие, как спутанная синяя паутинка. Олеська больше не могла нажимать на ручку.

Улица Мира

Красная книга охраняла нас целых двенадцать дней. За это время никто не заработал дома ни одного синяка. Никому не было больно сидеть на стуле. Ни у кого спина не вспухла. Туранчокс не попала линейкой ни по одному пальцу, а к стене у доски ставила только невидимок. Трудно сказать, сколько детей из алой тетради видели силу Красной книги в действии, но счёт явно шёл на сотни. Даже везунчики вроде меня и Светки Авдеевой успели насмотреться, как родители дают оплеухи пустоте и колотят тапком занавески. И если бы мы, мальчишки, не передрались друг с другом на радостях, то в нашем районе с четвёртого по пятнадцатое октября вообще бы били одних мам. Ну, и некоторых детей старшего школьного возраста.

А потом алой тетради не стало.

Мне не очень хочется рассказывать в подробностях, как это произошло. Как Олеська хватала тётю Лену за халат, кричала «мамочка, пожалуйста» и пыталась вырвать у неё тетрадку. Как она убежала из дома. Как приехала к Насте Чеушенко, как упрашивала Настиного папу, чтобы он её удочерил, потому что она будет им с Настей всё стирать и шить, и варить грибной суп, и печь пирожки с капустой – она умела, честное-пречестное.

Поэтому я в двух словах. Вернее, в трёх: тётя Лена испугалась.

В тот день, пятнадцатого октября, Олеськин отец пропил больше трети аванса в пивбаре и его окрестностях, он был очень щедрый человек. Когда он добрался до дома, тётя Лена не выдержала и закричала на него. Он, как обычно, решил её за это наказать. Взял с серванта деревянные часы с длинным основанием на металлических ножках, чтобы ударить тётю Лену по спине, и стал махать этими часами в метре от неё, матерясь и брызгая слюной в пустое пространство. И тётя Лена испугалась. Подумала, что муж с ума сошёл. Хотела бежать к Анисимовым, скорую вызывать.

Олеська выскочила за ней на улицу и попыталась успокоить. Шёпотом рассказала маме у дровяного сарая, что теперь её охраняет тетрадка волшебная, которую Нина Маратовна дала. В эту тетрадку, объяснила Олеська, можно заносить людей, как в Красную книгу. Всех детей она уже занесла, а из взрослых пока только её, маму. Но скоро она запишет и тётю Галю, и тётю Таню, и тётю Любу, и вообще всех мам на улице Мира.

И тётя Лена испугалась ещё больше. Она росла в деревне до четырнадцати лет, у них в семье верили в колдовство, в бога и лешего с домовым. Её мать, Олеськина бабушка, даже в нашем городе умудрялась ходить в церковь. Специально ездила куда-то в район за десять километров.

Короче говоря, Олеська показала маме алую тетрадь, а та отобрала её и кинула в печку «от греха подальше».

В тот же вечер опять стали пороть по-настоящему. Многие от этого плакали сильней, чем раньше. По крайней мере, в первые дни. Всем было жалко, что передатчик защитных волн на телебашне сломался от перегрузки. Такая версия ходила у нас в корпусе для маленьких. По другой версии (её предпочитали дети постарше), у нас в городе испытывали новое сверхсекретное оружие против американцев. Когда стало ясно, что оружие действует, испытания завершились.

Обе версии сходились на том, что силой Красной книги управляла Наша Страна. Действия Нашей Страны никогда не поддавались объяснению, и никому не приходило в голову долго из-за них горевать. Красная книга, охранявшая детей, осталась в нашей памяти чем-то вроде легендарного кекса в форме телёнка с изюмом. Этот кекс однажды возник ниоткуда в кулинарии на Маяковского, продавался там месяца два почти без очереди, а потом бесследно исчез, будто бы его и не было. Грустно, но что поделаешь.

Олеське, с одной стороны, пришлось хуже всех. Она-то прекрасно знала, откуда что взялось и куда делось.

С другой стороны (которая с годами заслонила всё остальное), Олеська очень хорошо помнила те бесконечные часы на терриконике. Это были единственные часы в её жизни, когда она чувствовала себя всесильной, когда она умела управлять государственно-волшебной властью, и у неё всё-всё-всё получилось. Она помогла другим и даже самой себе.

На улице Мира ни у кого больше не было таких воспоминаний. Ни тогда, ни после. Поэтому не надо думать, что у Олеськиной истории несчастливый конец. Олеська сделала всё, что могла. Понимаете? Она победила. Олеська на целых двенадцать дней победила улицу Мира.

12 лет, 7 месяцев, 28 дней, 21 час и 38 минут. Столько времени я провёл в Советском Союзе. Лет через сорок это будет впечатлять не только моих студенток 98-го года рождения. К середине века я сделаюсь очевидцем. Молодые коллеги ещё будут пересказывать мои обкатанные байки про узел красного галстука и чебуреки за девять копеек. Меня посадят свадебным ветераном на конференцию, приуроченную к юбилею Апрельского пленума. Мои куцые воспоминания ещё будут иметь вес в политических спорах.