Константин Зарубин - Красная книга улицы Мира. Повести и рассказы

Впрочем, женщина за стеной завидует мне уже сейчас.

Стена не несёт никакой символической нагрузки. Она разделяет наши офисы в университетском коридоре. Иногда, если надо переговорить, мы колотим прямо по ней. Но чаще всё же делаем пять шагов и стучим в дверь.

У меня на двери написано моё имя. У неё – Kalyna Rudnyk. Под нашими именами указан факультет: Historia och samhällsvetenskap. Когда Стокгольм заводит очередную реформу высшего образования, у нас отвечают перетасовкой кафедр, и радушные мужики из техперсонала прикручивают новые таблички. Historia och politisk sociologi. Или Historia och religionvetenskap. Неизменной остаётся только Historia. Мы историки. Пять лет в соседних кабинетах.

На трезвую голову Калина Рудник не завидует мне вслух. Вряд ли я бы вообще знал о ней такие интимные подробности, если бы пару раз в год не случалось нам пить под одной крышей. Именно тогда, бокала после третьего, всё неизбежно: и зависть, и шутливые признания в ней, и наш самозабвенный трёп на любимую тему. Бывает, мы обсуждаем ту же тему и на работе, причём там за это ещё и платят. Но когда есть деньги, сразу находятся вещи дороже денег. Бокала после третьего такие вещи особенно важны. А от них невольно важнеет всё остальное.

Признавшись мне в зависти, Калина Рудник распекает себя за ребячество. К примеру, на вечеринке в честь пятидесятилетия гагаринского полёта, которую закатили мы с женой, она сказала:

– …всё равно завидую вам. И тебе, и Тане. Знаете, как я себя чувствую? – Калина рефлекторно потрогала очки в стильной оправе и приложилась к бокалу №4. – Как бывший солдат, который больше всего на свете мечтал понюхать пороху, но на войну не попал. Потом солдат поумнел, стал убеждённым пацифистом. Ушёл из армии. Ни на какие войны больше не хочет. Но как выпьет, так и убивается: ээх, стал пацифистом и даже повоевать не успел. Анекдот, правда?

Она покосилась на мужа и сына, 45-и и 11-и лет соответственно. Те осторожно сидели на диване в самодельных костюмах «Союз» – «Аполлон». Ели чипсы сквозь прорези в фюзеляжах.

– Правду говорят, что никто не взрослеет, – заключила Калина. – Все притворяются только.

Мы посмеялись. Отглотнули. Послушали социолога Эрику Мальм в парике Мистера Спока. Она объясняла «Союзу», почему не стоит далеко заводить параллели между Арабской весной и падением Берлинской стены. Ей кивал поддатый Зигги Стардаст с кафедры религиоведения.

– Калина, – традиционно сказал я после паузы, – аналогия у тебя красивая, но тебе она не подходит. Ты успела повоевать. Ты, можно сказать, брала Рейхстаг.

– Нет, она Прагу брала, – поправила Таня.

– Точно! Как я сам не подумал. Калина! Ты добивала генерал-фельдмаршала Шёрнера. Восьмого мая!

– Десяааатого! – горестно засмеялась она.

– Да всё равно считается! Считается же?

– Считается, – подтвердила Таня.

– Короче говоря. Или Пражская операция не война, или Калина Рудник была в Советском Союзе. Или одно из двух.

Калина затрясла аккуратно взлохмаченной головой.

– Я ехала в Советский Союз. Несовершенный вид.

– Это всё грамматика, – сказал я.

– Это вопрос исторической интерпретации, – напомнила Таня.

И Таня была права (я бы охотно приписал «как почти всегда», но это чревато лишним нагоняем за «издевательство»). Поэтому забудьте все наши реплики. Вот вам реконструкция исторических событий со слов наиболее предвзятой очевидицы. Интерпретируйте сами.

24 серпня 1991 года, когда на восточном побережье США дело шло к полуночи, немолодой бизнесмен Павло Рудник поднялся в кабинет с видом на высокий уровень жизни вокруг Чикаго и впервые за пять лет дозвонился до дочери.

– Калина! – закричали в Вашингтоне (округ Колумбия), на первом этаже дома, населённого молодыми сотрудниками некоммерческих организаций. – Тебя!

Калина приглушила радио и сняла трубку.

Отец спросил, как дела. От неожиданности она ответила приветливо. Задала тот же вопрос. Отец помычал и перешёл на украинский. В такие дни, сказал он, старые обиды кажутся несусветной глупостью. Калина уже открыла рот, чтобы язвительно перебить его («Кому кажутся, тебе?»), уже стиснула трубку, чтобы шмякнуть её об аппарат. Но помешали странности в отцовской речи. Он торопился и запинался. Он даже сбивался на английский. Калина не доверяла памяти, вечно всё перепроверяла, вечно кропала заметки на подвернувшихся бумажках. Но тут было железно без бумажек. Калина знала, что такого ещё не было. Павло Рудник пятилетней давности НИКОГДА не смешивал языки.

Постепенно её осенило: отец пьян. Первый раз в её жизни. Она не стала лучше о нём думать – во всяком случае, не в тот вечер, – но и трубку бросила не сразу. Даже вслушалась в его слова. Он говорил о Верховной Раде. О независимости. О дате референдума. Каялся в маловерии:

– … сам так думал. Мол, внуки, в лучшем случае. Да мы же все так думали, даже – even as we were writing those opinion columns. Писали, что глубокий кризис структурный. А в головёнке-то всё равно крутилось: «Он всех нас переживёт». Прости, Господи. Позавчера, когда в Москве – когда повязали банду – еду домой и повторяю: «Скоро его не будет». «Скоро его не будет». И верю сам себе. Первый раз верю! Всю дорогу до…

– Кого скоро не будет? – перебила Калина.

Отец закряхтел, смущённо и радостно:

– Советского Союза, дочка. Don’t you follow the news anymore?

Пауза.

– Congratulations, Dad. I’m very happy for you.

Бросив трубку, Калина долго боролась с детской ненавистью к отцу. Ей казалось, что он снова обокрал её. Снова забрал у неё СССР. Разумеется, она следила за новостями. Если уж она не следила за новостями, кто ж тогда за ними вообще следил? Она сидела на матрасе, обложившись газетами, спиной к стене, и в одиночку слушала короткие волны, пока на первом этаже массово праздновали субботу.

В ту неделю она вообще ни за чем не следила, кроме новостей. Что дома, что на работе. Ещё неделя такого бухучёта – и её погонят даже из «Граждан Земли за суд над Красными кхмерами». И всё-таки. До отцовского звонка она упрямо видела, что Советский Союз меняется. Меняется через пень-колоду, без отвалившейся Прибалтики, но вроде бы к лучшему. Даже после Вильнюса, даже после Ельцина и ГКЧП, после жалкой улыбки Горбачёва на трапе прилетевшего из Крыма самолёта, – она всё равно шарахалась от мысли, что Советский Союз не меняется, а исчезает .

На первом этаже загремела посуда. Счастливые люди, которые праздновали субботу, заматерились сквозь хохот.

Калина вскочила с матраса и прошлась по комнате. Ей хотелось кропотливо пересчитать доступные средства, но не было повода: она знала всё наизусть. 198 наличными, 225 в банке, 12.850 долга. Итого: минус двенадцать тысяч четыреста двадцать семь долларов. Минус – потому что разрывы с отцами стоят денег. Очень много денег сверх того, что выходит из ночных смен и гор перемытой посуды.