Александр Поехавший - Русская Наташа

Ровно секунду успел прозвенеть проклятый будильник, пока я не треснул сверху кулаком, попав точно на кнопку. Медленно натянув одежду, я подошёл к окну и бросил взгляд на пламенеющее солнце. Таким было моё утреннее умывание. Щадящий свет восхода бодрил и разгонял сонливость намного лучше ледяной воды. Взбодрённый, я неторопливо рассматривал немногочисленную живность кривых улиц. «Куда делись все воробьи? – подумал я. – Голуби сожрали, или они улетели отсюда в более тёплое место?».

Родители всё еще были в квартире, и мне ничего не оставалось, как примкнуть к их компании. Еле волоча ноги, я проник на кухню и сел напротив папаши. Меня поражало то, как он мог так много есть с утра. Он тряс ногами под столом, запихивал хлебный ломоть с поджаренной колбасой с истекшим сроком годности в рот, чавкал с туго набитыми щеками и часто запивал всё это горячим чаем, пронзительно и продолжительно прихлёбывая, чтобы не обжечься. Это зверски нервировало, и я не мог начать завтракать, дожидаясь, когда он уйдёт.

– Тебе особое приглашение надо? – с упрёком спросила меня мама. – Ешь быстро, а то худой, как кощей, девчонки не полюбят.

От последних слов стало ещё паршивее, затем я бросил взгляд на её висящий живот и тупо выговорил:

– Худоба – вот что красиво, а жирных никто не любит.

– Если бы не ты, скотина, мы бы жили в своё удовольствие, ни в чём себе не отказывая, – жёлчно произнесла она под монотонное бульканье поглощавшего чай отца. – Жри, сказала! Одни жалобы от учителей! На собрание страшно идти. Кому ты такой нужен?

Спустя время отец встал из-за стола. Я, наконец, расслабился и под зрительным и психологическим давлением мамы начал механически пережёвывать пресную жратву.

Я знал, что внутри у матери в этот момент пылало ликование. Возможно, я был единственным человеком на всём чёрном свете, на которого она могла оказывать влияние. Она была до такой степени простенькая, совсем никакой таинственности или бабьего обаяния. Казалось, я видел её насквозь, и это было удручающе. Её сознание будто срослось с массовым, и говорила она отнюдь не от себя, а от имени какой-то неразумной оравы, оперируя навязанными шаблонами, стереотипами и несколькими «умными» словечками из телеэфира. Было горько, что любая попытка возражения на мамины доводы обращалась для меня беспощадными упреками во всех надуманных и истинных бедах. Она говорила, что я разрушаю их жизнь, свою; я измываюсь, думаю только о себе, я виноват в нашей нищете. Вызывая во мне чувство вины своими досадными обвинениями, она могла всегда брать верх.

Хлопнула дверь. Вслед за отцом мама тоже оставила меня, что позволило мне на мизерно короткий интервал времени стать по-настоящему собой. С горящими глазами забежав в зал, я стащил с себя джинсы, торжественно открыл шкаф и нарыл любимую короткую юбку в клеточку, как у воинственных дикарей из зрелищного кино. Из-за ожирения ног и последующей за этим потерей самоуважения мать перестала носить её. Я в спешке напялил и застегнул на талии этот великолепный кусочек материи, заправив футболку. Невесёлое настроение в мгновение ока улучшилось. Я порхал по комнате, испытывая невообразимую воздушность, движения были свободны. Ткань мягко лелеяла бёдра и ягодицы. Я очень хотел так пойти в школу, чтобы раз и навсегда поставить точку в сомнениях этих недалёких людей относительно меня и моего восприятия окружающего мира.

На полке в углу располагались покрытые пылью косметические принадлежности. Мама давненько перестала использовать их, видимо, ясно осознавая, во что она превратилась. Я посмотрел на их с отцом совместную чёрно-белую фотку в дешёвой рамочке, как на единственное напоминание о минувшем. Глядя на них, мне казалось, что они уже кончились и притаскиваются домой живыми только ради меня, то есть они были вынуждены продолжать наличествовать исключительно из-за меня. Мне ещё раз стало жаль маму. Почему-то это чувство появлялось как раз тогда, когда её не было рядом. Я малевал губы сладенько пахнущей помадой и, застыв, неотрывно взирал на выцарапанные лезвием у обоих глаза на снимке. Возможно, они повздорили и сделали это друг другу в порыве слепого гнева.

Я закончил с покраской губ, закрыл глаза, запрокинул голову и подумал о Романе. Пальцы сжали соски́, как если бы он это сделал. Ноги подкосились, я упал на колени, затем на локти. Рука резво задрала юбку и стянула трусы. Другая рука сдавила горло. Небольшой возбуждённый член покрылся маслянистыми выделениями.

– Ром, что ты делаешь? – шептал я, – не надо так грубо, я ещё девочка. Ты же знаешь, Рома, про первую Любовь? Всё должно быть не так.

Но я рисовал, как ему было всё равно на мои ласковые слова, он был грубым палачом, на которого не действуют сладкоголосые нежности. Он разрывал меня на части. Я горланил от невероятного упоения и мужские слёзы давящей боли вперемешку со сладострастием заволакивали глаза. Эти толчки сзади смахивали на первые счастливые покатушки на скрипящих качелях из радужного детства. Мои трусы резко пропитывались падающим сверху окончанием неземных фантазий. В любом случае Рому нужно было как-то прельстить. Я ничего не умел и ничем не увлекался, кроме просмотра телеканала про религию и Бога, и чтения Книги Жизни. У него, наверняка, были приставка, футбольный мяч и мама не прятала от него спички. Я подумал, что мог бы поговорить с ним про поджигание. Ему это тоже, должно быть, нравилось. Раньше, когда мама не утаивала от меня спички, я подпаливал волосы на теле и обездвижено сидел, вбирал невнятный аромат, как умалишённый. Я порассудил, что лучшего свидания и не изобрести, как предложить что-нибудь поджечь. Припомнилась школа, в которую я уже должен был вышагивать. Святая любовь неизменно требовала жертв, не всегда болезненных и кровавых. Мне крайне нужны были особенные знания, чтобы было чем заполнить пустоту на Любовных свиданиях между поджогами. Я включил телевизор, разлёгся на диване и начал впитывать информацию, ведь это было то самое время, когда в эфире шло выступление популярнейшего святого отца.

– Вера, дети мои, – говорил розовощёкий батюшка с выпуклого экрана, – это отречение от денег в пользу церкви и приобретение сим поступком отпущение всех совершённых грехов. И деток надо учить семьям-то нашим. Подрался с кем-нибудь, покакал в кроватку, ругнулся матюком – замаливай денюжкой в ящичек на золотых вратах жилища Божьего.

Я повторял за ним и старался запоминать каждое слово, чтобы рассказать Роме. На груди святого отца висела бриллиантовая могучая петля. Под конец выступления он снял её с кабаньей шеи и поднял над головой. Камера начала медленно надвигаться к драгоценности.

– Дети мои, телезрители, страдальцы! – надрывисто в виде песнопения голосил он, – за веру подлинную, за князя нашего Господи Боже сохрани! На бархатные покрывала сына человеческого ты золото возложи. Храм мой открыт с утра до вечера, чтобы очистить сердца ваши недоверчивые! Мамы и папы, Господа зёрна отказа от денег в душах их посей, Спаситель – отец всех ваших виновных детей!