Валентина Хайруддинова - Когда я исчезну

Размышляя таким образом, я почувствовал: что-то нарушает привычный серый пейзаж. Невольно замедлив шаг, я посмотрел на небо – горизонт мрачнел, как обычно, но там, где он сливался с морем, желто-розоватый луч упорно пробивался сквозь свинцовую завесу. Да, пожалуй, прав ослик: погода сегодня обещает оказаться чудесной. Вообще-то погода нас совсем не баловала. Ветер дружил с дождем и в угоду ему приносил тучи и облака – дождь шел почти каждый день. Если он проливался из черных туч, то делал это с утра до вечера, если из дымчатых облаков – скоро заканчивался. Впрочем, только для того, чтобы скоро начинаться снова. На низком, вечно затянутом серыми облаками небе солнце – редкий гость, потому его появление, действительно, – настоящий праздник. Однако ливни, несмотря на то, что мешали нашим планам и наводили тоску, все же по праву считались верными помощниками, избавляя нас от непосильного труда – полива ведрами грядок. Бедная песчаная почва пропускает воду и быстро сохнет, поэтому влага лишней не бывает.

А еще едва ли не так же часто, как дождь, наведывается к нам туман, удивляя своим разнообразием. То он густой и белый, словно сметана, и тогда лежит в лощинах до полудня, то походит на клубы сизого дыма, вьется в воздухе, то голубоватой пеленой стелется у самой земли.

Но сегодня – один из тех редких дней, когда живительный лучик, скользя по унылой нашей местности, разукрасил ее. В такие дни все радовалось солнцу: обитатели и даже растения, ведь именно его тепло давало силу чахлым прутикам цвести и плодоносить.

Поднявшись по ступеням, я оказался у цели. Из дырок в стенах башни, служивших некогда окнами, кроме моря и неба ничего не видно. Но я и так знал: мрачная природа оживилась, лес за дальними полями уже не серел, а зеленел, вода в маленьком пруду стала голубой, крыши строений – желто-коричневыми.

Развалины башни – серые камни – порозовели и как будто тоже радовались. Ветер немного стих, словно; унеся тучи прочь от обители, он посчитал работу на сегодня сделанной. Море уже не ревело, а шумело. И солнце, пусть несмело, но засияло, спеша дарить тепло и свет.

Я привычно сел на каменную скамью лицом к морю – оно развернулось предо мною ожидаемо, но все равно – вдруг, в грандиозной широте, – сколько видит глаз – только море и море. Противоречивые чувства связывали меня с этой бескрайней неуправляемой стихией. Я не любил море… Но каждый день, в любую погоду, много лет подряд приходил на эти руины, садился на каменную скамью лицом к серой бездне, смотрел вдаль – и тысячи мыслей проносились в такие минуты в моей голове. Зачем я здесь? Для чего изо дня в день занимаюсь тяжелой работой на огороде под песни Бормота или ворчанье Твердолоба? Почему так надолго задержался в обители? Зачем каждый день я сижу на развалинах, куда никто никогда не ходит? Как объяснить появление и уход обитателей? Что происходит потом с теми, кто нас покидает? И как оказались на моем запястье часы – единственное сокровище, которое украшало мое существование? И что значат для меня и остальных обитателей ночные сновидения, а правильнее сказать, – кошмары?

Вопросов роилось в моей голове бесконечное множество, но ответов я не находил. Порой верилось: мои смутные мысли, предположения, надежды сложатся, как мозаика, – ясная картина мира предстанет во всей простоте, и я пойму, наконец, все про обитель. Однако ничего не складывалось.

Много лет я поднимаюсь по крутым ступеням, усаживаюсь на разрушенную скамью и думаю. Но в башне я провожу не слишком много времени: в обители дел хватает – рассиживаться мне некогда.

Сегодня, глядя на небо и море, которые только и видны в широком проеме, бывшем окне, я размышлял и смотрел, как тяжелые темные волны переливались, робко синел небосвод, а солнце, одержав, наконец, маленькую победу над тучами, не жалело горячих лучей, раскрашивая и небо, и море. И мне не хотелось искать, возможно, вовсе не существующие ответы на бесконечные вопросы.

Сняв часы, я разместил их на каменной тумбе, и, положив на нее руки, а на руки – подбородок, занялся их рассматриванием. Как будто я не знал каждой мелочи, не знал каждого миллиметра моего сокровища! Золотой корпус. Циферблат – черные деления и черные стрелки, большая и поменьше. Толстое стекло. Коричневый гладкий кожаный ремешок, изрядно потрепанный. В ремешке – восемь дырочек. Я переворачиваю часы, ведь самое главное чудо именно там, на обратной стороне. Это надпись, сделанная красивыми ровными буквами. Надпись, которая порой по ночам не дает мне заснуть, состоит всего из двух слов: «Попутного ветра». Нет, не всего два, а целых два слова, обращенных ко мне из неведомого, тайного, непостижимого. Ах, как буйствовала моя фантазия в иные дни! Я придумывал портрет того, кто мог подарить мне эти часы, причем до мельчайших подробностей. Портрет получался такой: мужчина в морской амуниции, с усами, высокий, широкоплечий. Он прохаживается по палубе великолепного брига, смотрит в подзорную трубу. Кто он мне? Не ведомо. В детстве мечты приносили мне удовольствие, облегчение, являясь отрадой в дни тягот и тоски, вселяли надежду и желание ждать. Но время шло, я взрослел, воображение понемногу угасало. И все реже оно рисовало бравого капитана на палубе грозного брига, но зато мучительные вопросы тревожили все чаще.

Пожалуй, пора. Огород ожидал – нужно продолжать работу. Сегодня это не вызвало противодействия моего организма – солнечный денек хозяйничал на острове, и под его напором отступила меланхолия. Я заспешил вниз, напевая:

Люблю капустку свежую,

С утра ее нарежу я.

Люблю капустку белую,

Салатик вкусный сделаю.

Песенный репертуар , благодаря Бормоту, у нас обширный. Мы поем о море, о полях, лесных чащобах, оврагах – вообще, обо всем, что нас окружает в обители. Еще – о еде, в основном, о капусте.

Я спустился вниз, быстро дошел до обители, прихватил лепешку, взял в мастерских тележку, погрузил в нее лопату, пять из десяти плетеных пролетов изгороди, изготовленных заранее, в дождливые дни, положил столбики – толстые ветки, набрал в корзинку немного картофеля помельче, выбрал небольшую вязанку хвороста. Мелькнула мысль позвать все-таки Твердолоба, тогда изгородь можно попытаться увезти всю. Но перспектива выслушивать его жалобы несколько часов кряду совершенно меня не устраивала. Как-нибудь справлюсь. Главное, денек теплый, поработаю без уныния, а после, все, как задумал: костер и печеный картофель на обед.

Путь мой шел вдоль уже освоенных земель. Я поворачивал голову направо и налево, созерцая результаты нашего труда. А результат радовал глаз: аккуратные грядки, на которых росли тыквы и капуста, томаты и подсолнухи, картофель и морковь, лук и сельдерей, шпинат и свекла. Справа освоенные земли тянулись вдоль кустов вереска узкой полосой до обрывов, а слева – от дороги до ближайшей ложбины. Именно туда я и направлялся: к дальнему, расположенному уже за оврагом, серо-коричневому клочку земли, который станет кормить нас после того, как мы заплатим ему трудом.