Елена Тара - «Крутится-вертится шар голубой»

– Береги себя, – сказал он Вере на прощанье, обернувшись в дверях.

Веру Кеврич арестовали через несколько дней. Встретиться им довелось только в лагере.

Гершона поместили во внутреннюю тюрьму на Лубянке в одиночную камеру. Три дня он томился неизвестностью, не имея связи с внешним миром. Как пойманный зверь, он метался по камере, колотил в дверь, заявляя, что он ни в чем не виноват, и требуя выпустить на волю.

К следователю Гершона вызвали лишь на четвертый день. Средних лет человек держался заносчиво, с чувством превосходства – так обычно ведут себя малообразованные люди, неожиданно дорвавшиеся до власти, пусть даже небольшой. Надменно, с пафосом, он задавал вопросы, каждый раз сверяясь с лежащим перед ним бланком – чтобы не сбиться, и тут же старательно выводил буквы на бумаге, окуная перо в пузырек с чернилами.

– Фамилия, имя?

– Тарловский Гершон.

– Тут написано Герасим, – недовольно произнес следователь, предварительно несколько раз прочитав про себя имя по слогам.

– Я Гершон – посмотрите мой паспорт. Вы арестовали не того человека!

– Мы лучше знаем, кого арестовали! – оборвал его следователь и продолжал.

– Семейное положение?

– Жена – Вера Кеврич.

– Каких политических взглядов придерживаетесь?

– По своим политическим убеждениям я являлся и являюсь убежденным анархистом-синдикалистом.

Следователь напрягся, перо замерло над бумагой – человек явно мучился, не зная, как написать последнее слово. Не желая переспрашивать арестованного, он пропустил этот термин и продолжал.

– Расскажите о проводимой вами террористкой деятельности.

– Никакой террористкой деятельностью я не занимался.

– Однако вы являетесь идейным врагом Советской власти по своим политическим убеждениям.

– Я не согласен с политикой Советской власти.

– Значит, вы являетесь нашим идейным врагом, – подытожил следователь. – И раз вы стоите на позициях анархизма, вы не могли не проводить контрреволюционную террористскую работу. Следствие предлагает дать правдивые показания.

– Послушайте! – привстал со стула Гершон. – Я занимаюсь не контрреволюционной деятельностью, а просветительской.

– У нас есть показания, что вы состоите в организации анархо-подпольников и готовите вооруженное восстание против нашей партии правительства.

– Чьи показания? – наступал Гершон. – Это оговор! В чем конкретно проявлялась подготовка? Где оружие, с помощью которого я, якобы, собираюсь устроить восстание? Я требую немедленного освобождения. Вы не имеете права держать меня в заточении!

Следователь не ожидал подобного натиска. С раздражением сунув протокол в папку, он объявил:

– Дело требует дальнейшей разработки! В качестве меры пресечения уклонения от следствия и суда вам назначается содержание под стражей.

Дни шли за днями, складываясь в недели, но дело не двигалось. Гершона неимоверно тяготило одиночество, полная неизвестность и вынужденное бездействие. Не имея известий с воли, он мучился предположениями, что с его товарищами, что с Верой.

Через две недели пребывания в тюрьме, ему разрешили написать одно письмо.

Письмо он адресовал Вере, не зная, что она сидит в одной из соседних камер.

«У меня все хорошо, не волнуйся», – писал он. – «У следователя нет никаких доказательств. Не знаю, когда меня отсюда выпустят, но надеюсь, что скоро встретимся. Поскольку я лишен здесь самых необходимых вещей, то прошу тебя принести мне передачу из следующих предметов: полотенце, расческу, носовой платок и гимнастерку на временное пользование, ибо я хочу свою выслать в стирку, а самое главное передать мне что-либо съестного. При желании можешь сходить на фабрику и получить следующие мне деньги за сентябрь месяц. Зайди к нашему рабочему Мейлаху, у него имеется моя хромовая сумка, и ты можешь ее продать при надобности денег. Мой адрес для передач: внутренняя тюрьма, камера 28».

Гершон ждал Веру каждый вторник и пятницу с десяти до двух часов дня – время, когда в тюрьме принимали передачи. Через месяц он перестал надеяться, с горечью осознав, что Веру тоже арестовали.

Прошло три месяца. На допросы вызывали редко. Следователь к тому времени поубавил пыл. Со скучающим видом сидя в кресле, не поднимая головы, он задавал несколько вопросов и тут же отправлял Гершона обратно в камеру. Попытки узнать, в чем конкретно заключается обвинение, оканчивались ничем. «Вопросы здесь задаю я!» – слышал он всякий раз.

На одном из допросов, когда Гершон в очередной раз наседал на следователя, требуя выпустить его на свободу или, по крайней мере, разрешить свидание с женой, следователь язвительно бросил: «Арестована твоя жена. Всю вашу банду мы повязали».

Измучившись в одиночном заключении, в начале декабря он написал заявление начальнику тюрьмы с просьбой перевести его в общую камеру, разрешить писать на волю и читать. «Прошу поскорее разъяснить мою безвиновность и освободить меня», – добавил он в конце. Через три недели пришел ответ: «Пускай пишет, остальное отказать».

Наконец, после Нового года дело сдвинулось с мертвой точки. На этот раз допрос вел другой следователь. Не глядя на Гершона, он быстро, по-деловому, зачитал текст обвинительного заключения, из которого выходило, что Тарловский Гершон является одним из организаторов анархического подполья. Он обвинялся в том, что, будучи убежденным анархистом, принимал участие в подготовке вооруженного восстания против советской власти, изготавливал контрреволюционные листовки, систематически проводил контрреволюционную агитацию против мероприятий партии и правительства, а также распространял анархистскую литературу.

– Вы признаете себя виновным во вменяемом вам преступлении? – следователь на миг оторвался от текста.

– Нет, – коротко отрезал Гершон. – Я не совершил никакого преступления и заявляю о своей полной безвиновности.

Следователь быстро черкнул несколько слов и продолжал:

– Постановили: Тарловского Гершона Йоселевича заключить в Архангельский концлагерь сроком на три года. Дело сдать в архив первого отдела СОГПУ.

Северные лагеря особого назначения – Гершон уже слышал об этих местах. Помимо неволи, большим испытанием для заключенных являлся климат. Родом из теплых краев, Гершон с трудом представлял, как можно выжить в сорокоградусные морозы. Несколько раз он просил разрешения сходить с конвоем на квартиру, чтобы взять необходимые вещи, но все его просьбы остались без внимания. Такое пренебрежительное отношение приводило Гершона в ярость. Но, проведя в одиночной камере пять месяцев, он все же не утратил борцовского духа. Одних невзгоды лишают способности сопротивляться, другие, напротив, мобилизуют все силы, сжимаются в пружину, готовую в любой момент разжаться и выстрелить. Гершон принадлежал ко вторым. Он понимал, что стоит сделать лишь полшага назад, проявить минутную слабость, враг это почувствует и сожрет тебя без остатка.