Елена Тара - «Крутится-вертится шар голубой»

После того, как все попытки сходить на квартиру и забрать теплую одежду не увенчались успехом, Гершон завалил тюремное начальство заявлениями с требованием выдать ему теплые вещи для отправки в северные лагеря. В конце всякий раз делал приписки: « В противном случае, то есть, не получив вышеуказанные вещи, я никуда не поеду » или « В противном случае я ехать отказываюсь впредь до удовлетворения моих требований ».

В феврале начальство сдалось, и Гершону выдали шинель, варежки, шапку солдатскую, варежки, шаровары теплые, кальсоны и рубашку вязанную.

По сравнению с Пертоминским концлагерем немецкий плен стал казаться Гершону детской забавой. Этот лагерь правительство негласно использовало в качестве штрафного изолятора для заключенных других северных лагерей, и ссылка в него была равносильна смертному приговору. Еще в дороге от Москвы до Архангельска, коченея в промёрзшем товарном вагоне, Гершон сполна наслушался историй про место, где ему предстояло отбывать срок.

– Оттуда мы уже не выберемся, – тяжело дышал интеллигентного вида мужчина, притиснутый сбоку телами других заключенных.

Внешне он напоминал Гершону университетского профессора, который читал на рабфаке лекции: небольшая бородка, пальто с каракулевым воротником. Его очки в тонкой металлической оправе запотели и покрылись инеем от дыхания десятков людей. Заключенных набили в вагон под завязку, так что даже присесть не было никакой возможности, не говоря уже о том, чтобы расположиться лежа. Так и спали, зажатые друг между другом, согреваясь теплом соседних тел – уголовники и политические, анархисты и социалисты, атеисты и священники, штатские и белые офицеры.

– Там по полгода зима, солнца месяцами не видно, – продолжал все тот же голос. – Говорят, там либо с голоду сдохнешь, либо замерзнешь до смерти, а повезет, так охранники пристрелят. Конечно, ничего хорошего, зато быстро отмучаешься.

«Я все равно сбегу», решил для себя Гершон. «Я не останусь в неволе».

Через сутки поезд прибыл на конечную станцию. Когда двери вагона со скрежетом разъехались в стороны, Гершон сразу же ощутил леденящее дыхание севера. Разговоры о лютых морозах, которые до этого были лишь словами, обрели суровую реальность. Заключенные, стоявшие с краю, попятились в глубь вагона, тесня остальных. Неотвратимость предстоящего ужасом пахнула на людей.

– Мы никуда не пойдем! – выкрикнул Гершон. Его тут же поддержал целый хор голосов: «Начальство сюда! Мы отказываемся выходить из вагонов!» Через несколько мгновений возмущенные крики неслись уже из всех вагонов, звеня в морозном воздухе: «Представителей ОГПУ сюда!»

Плохо одетые люди, не готовые к местному климату, жались к стенкам вагонов.

Выстроившиеся вдоль состава охранники вскинули винтовки; один из них передернул затвор и выстрелил в воздух, после чего направил дуло прямо в распахнутые двери вагона: «Если не выйдите – будем стрелять!»

Чуть поколебавшись, заключенные все же начали прыгать из вагонов, подгоняемые грубыми окриками конвоиров; тех, кто медлил, охранники сталкивали стволами винтовок.

Разминая затекшие после долгой дороги ноги, Гершон огляделся: чуть в стороне стояло около десятка лошадей, запряженных в сани, груженных мешками. Как позже стало ясно, в этих мешках находился корм для лошадей, а для людей – сухая рыба. Путь предстоял неблизкий – Пертоминск расположен возле входа в Унскую губу Белого моря на расстоянии ста восьмидесяти километров от Архангельска. Концлагерь размещался в зданиях бывшего Пертоминского Спасо-Преображенского монастыря, чьи кельи были приспособлены под камеры.

Почти всю дорогу до концлагеря заключенные шли пешком. На санях ехали охранники. Изредка подсаживали женщин или тех, кто уже не мог идти сам.

Кутая лицо в поднятый воротник куцей шинели, Гершон пытался защититься от обжигающего ветра. С утра до вечера картина вокруг не менялась – слепящие глаза снега, ни малейшего шевеления, никаких признаков жизни и звенящая до боли в ушах тишина. Белое, мертвое безмолвие. Мороз стоял такой, что вскоре Гершон уже не чувствовал ни рук, ни ног. Под конец ему стало казаться, что в животе позвякивают ледышки. Он перестал чувствовать холод снаружи, стужа поселилась внутри, растекаясь мерзлыми потоками по всему телу.

Первый день пути Гершон еще думал о побеге, прикидывая варианты. Если попытаться бежать из колонны средь бела дня, тут же словишь пулю: дорога по обе стороны утопала в глубоких снегах, добежать по которым до ближайшего леса не представлялось возможным. Если удастся бежать ночью, либо в снегах утонешь и замерзнешь, либо конный конвойный тебя утром все равно настигнет. Гершон решил не рисковать и выжидать удобного случая.

Голодные, обмороженные люди шли, с трудом переставляя ноги. Не все перенесли это испытание: на протяжении пути вдоль дороги оставались лежать заиндевелые человеческие тела тех, для кого срок уже закончился. Когда через несколько дней колонна прибыла в Пертоминск, ее ряды значительно поредели.

У ворот лагеря заключенных встречал комендант Бачулис. Во флотской шапке, в косоворотке с отстегнутым воротником, в галифе, он стоял, заложив руки в карманы и тихо улыбался. Про крайнюю жестокость Бачулиса ходили жуткие слухи. Рассказывали, что он собственноручно расстреливал людей за ничтожнейшие провинности. Коменданта окружала свита, представлявшая собой группу разношерстно одетых людей, больше напоминавших банду, вооруженную кто винтовками, кто револьверами.

Войдя на территорию лагеря, Гершон увидел небольшой желтый двухэтажный флигель, бывшую монастырскую гостиницу, дальше – основные здания монастыря, и кругом – колючая проволока, снова проволока и снова колючая, и стены в колючей проволоке; вдоль стен – дозорные будки, и всюду часовые с винтовками. На маленьком клочке земли столько проволоки и столько вооруженных людей.

– Стой! – скомандовал сопровождающий охранник, слезая с саней. – А ну живее подтягивайся!

Комендант Бачулис прошелся вдоль строя, придирчиво, с брезгливым выражением лица оглядывая изможденных тяжелой дорогой людей, едва державшихся на ногах.

– Вы прибыли в исправительный Пертоминский концлагерь! – торжественно объявил он наконец. – Все вы – враги Советской власти, и моя задача вас перевоспитать. Кто не хочет перевоспитываться – расстрел. За попытку побега срок увеличивается в десять раз, за повторную попытку – расстрел. За невыход на работы – холодный карцер. За неповиновение охрана имеет право применить те меры, которые сочтет нужными, вплоть до расстрела. И запомните, власть здесь – я! Другой власти нет и не будет!

Гершон слушал и с тоской разглядывал будки с часовыми и ряды проволоки: мысль о побеге казалась все более призрачной.