Маша Фокс - 8 лет до завтра

Правду говорят в народе: «слово – серебро, а молчание – золото». Удивительно, как молчание сближает. Наши утренние сессии – покой ноябрьской природы за окном, переливы фортепьянной музыки, мое неподвижное сидение и, наоборот, энергия ее творчества, запах красок и кофе – все вместе… я пыталась найти аналогию этому состоянию души и не могла. Больше всего оно походило на то чувство, которое наступает после тихого (без страсти и без спорта), но глубоко прочувствованного секса.

– Маш, я хочу с тебя обнажённую написать.

– Нет, нет и нет, – я категорически машу руками, складывая их в воздухе крестом и прячась за ним. Чур меня, чур!

– Опять ханжишь? Боишься, что выставлю и знакомые увидят? Так я могу лицо и не прописывать, так, намеком обозначу?

– Нет же, Ия, понимаешь, – мы как-то незаметно перешли на «ты», – знакомых у меня здесь раз-два и обчелся, и мне наплевать, что там люди скажут. Не в этом дело. Я… как бы это сказать, я… ну, в общем, после операции… я… стесняюсь своего тела. Когда мне левую грудь оттяпали, я еще замужем была, и даже с ним… в его присутствии не могла раздеться.

– А тебе ее что, совсем под корень убрали? – Она пристально смотрит туда, где из-под индиго свитера выпирают два бугра.

– Нет, правая – моя, а левую врач оставил мешком, и в него вложили силикон, но силикон не прижился – все болело, нарывало, и меня опять «вскрыли», вытащили всю эту гадость, и теперь я ношу специальный лифчик с карманом, и в нем протез. Я никому об этом не рассказывала. Даже подругам в круизе. Мы с Динкой неделю в одной каюте жили, и я всегда изворачивалась с одеванием-раздеванием так, чтобы она меня не увидела.

– Бедная ты моя, – она опять этим материнским движением гладит меня по голове, – какая же ты дурочка. Что ж тут позорного? Покажи, а? И она, как с ребенка, тянет с меня свитер вверх, а я послушно поднимаю руки и даю ей меня раздеть. Она расстегивает мой бюстгальтер, снимает его. Два уродливых отростка падают на мой живот. Один полный, тяжелый, не знавший молока, но отвисший и бесформенный, а второй – пустой, просто кожа, кое-как сшитая в технике Франкенштейна. Она наклоняется ближе, рассматривает швы и начинает к каждому едва прикасаться губами. Нежно, словно боясь сделать больно, поддувает, как дуют на разбитую детскую коленку и, пока целует левую пустую, правая оживает, сосок взбухает, и все мое тело выгибается к ней навстречу. Я ловлю губами ее губы – мягкие, сухие и теплые. Одной рукой я прижимаю ее голову к себе, а другой пробираюсь к ней под одежду, к теплу ее кожи… Вниз, вдоль живота, в горячую влажную тайну. Нашу тайну.

Так мы стали не только подругами, но и любовниками. В голове не укладывается. Нам просто потрясающе хорошо вдвоем. Хорошо утром, когда на завтрак разогреваем Иркины лотки; хорошо днем, когда я лежу на диванчике, обнаженная, закинув руки за голову в позе Махи (Ия специально так меня уложила, что груди подтянулись вверх и левую-пустышку и вовсе не видно). Одна нога свисает с диванчика и упирается в пол, что помогает держать равновесие и почему-то напоминает мне позу Амура в ту чертову ночь. Мне хорошо, когда она, поправляя мои рисунки, встает сзади, берет у меня из рук карандаш и делает несколько штрихов, прильнув своей грудью к моей спине. Мне ОЧЕНЬ хорошо. А еще мне очень комфортно в ее присутствии молчать, говорить, слушать музыку или ее рассказы, а по ночам – слушать свое тело. И-я, И-я… Какое у нее неудобное имя. Оно совершенно не ложится в уменьшительно-ласкательную форму.

– Маш, сегодня 15-е декабря. Ровно наш медовый месяц. До Рождества десять дней, и нам, к сожалению, пора начинать подготовку к нему.

– Почему «к сожалению»? Елку поставим, вкусненького напечём.

– Маринка приедет всем колхозом. На всю ораву не напечёшься. Да и настроение у меня сейчас не то. Жить будут в усадьбе, но все равно толочься будут в основном здесь. Я пугаюсь:

– Иенька, может, мне на это время уехать? Марина подмечает все. Она нас разоблачит.

– И что с того? Уволит тебя? Выгонит, как горничную, забеременевшую от господина? – мы обе смеемся такой аллегории. – «Мое тело – мой выбор», или как там у этих дур-феминисток?

Тепло, почти весна. Погода – изумительная. Настроение – под стать погоде. Мы на парковке супермаркета перекладываем пакеты и коробки из тележки в багажник нашей машины. Что не поместилось, пытаюсь устроить на заднем сидении. Рядом с нами мини-автобусик, принадлежащий одной из соседних деревушек. Веселые мужички – бывшая армия Великобритании, не растерявшая, однако, с годами своего солдатского юмора, – грузят покупки, подшучивая над количеством нашего спиртного и предлагая свою помощь в деле уничтожения его. Мы кокетливо отшучиваемся и выезжаем с парковки почти одновременно.

– Маш, покажи им класс. Ты же никогда… не участвовала в гонках. Мне весело. Конечно, мини-автобус против спортивной BMW гонкой и не назовешь. Я даю им фору и, когда они опережают нас метров на двести, резко упираю ногу в пол. Я неплохой водитель, и меня тоже забирает азарт. Легко обгоняю. Обхожу их и смотрю в зеркало заднего вида. Мужики орут, вывалившись в окна, размахивают руками и майками. Я слегка притормаживаю, и они снова обходят нас: все весело и одновременно кричат – слов не разобрать. Мы едем параллельно, обмениваемся шуточками. Один идиот спускает штаны и выставляет в открытое окно свой старый зад.

– Солдат – всегда солдат, – Ия заливисто, совсем по-детски смеется, – но и мы, старые бляди, не лыком шиты. Она отстегивает свой ремень, встает во весь рост и задирает кверху свитер. Под свитером у нее ничего нет, и она движением стриптизёрши виляет своими грудями: – Come and get me if you can! 5 5 Come and get me if you can (англ.) – Давай, давай! Догони меня, если сможешь!

Я тяну ее вниз, пытаюсь усадить назад в кресло, сбрасываю скорость, и автобус обгоняет нас. Последнее, что я вижу, – это поворот дороги и веселое лицо водителя, который, хохоча, весь извернулся и смотрит назад, на нас, в то время как автобус продолжает свой путь по прямой и…

… Исчезает из виду. Там, внизу, вода и небо – одна стихия. Один приют. От резкого торможения нашу машину заносит. Я чувствую, как она скользит к противоположной обрыву скале, боковым зрением вижу, что место пассажира пусто, оглядываюсь по сторонам, в ужасе ору, но мой рот плотно закрыт подушкой безопасности.

Девочки! Я пролежала в больнице почти два месяца. Страховая отказалась оплачивать мой «ремонт». Ия вылетела из машины по моей вине – я, как водитель, обязана была следить за ремнями безопасности пассажиров. Счет за госпитализацию «съел» все мои накопления, и я им еще осталась должна не знаю сколько тысяч. Из больницы меня перевели в тюрьму предварительного заключения. В результате той аварии погибли: Ия, шесть бывших британских пехотинцев, шофер мини-автобуса и моя красивая старость. Третьего дня приходила Марина, я отказалась от свидания с ней.