Нина Русанова - Испанский сон – 1. El sueño español

Нет, конечно же, он вовсе не обиделся, он давно перерос возраст обид, но пусть уходит – так, и правда, будет лучше – для них обоих: никогда не удастся им приспособиться, притереться, притерпеться друг к другу, особенно ему, Петру Петровичу, – ибо и этот возраст он, к сожалению, тоже уже перерос. А «к сожалению» ли? – это смотря как посмотреть…

«А если не поймёт? То есть не подумает? Так и будет тут торчать?»

«Ну тогда пусть сама обидится, – мелькнула в ответ одним нехорошим мыслям другая нехорошая мысль, – может, хоть тогда уйдёт».

Мысли эти были именно нехорошими. Но других у него сейчас не было. И, зная, что поступает дурно, и что в любой другой ситуации он ни за что бы ничего подобного не сделал, Пётр Петрович собрался с духом… и уже чуть было не сказал Татьяне о том, что так томило его: о том, что зря они встретились – не только сегодня, но и вообще… и что она никогда… и что он ни за что… и что они ещё… или уже…

Как вдруг, будто прочитав его думы, наверное, всё-таки почувствовала, – и Пётр Петрович снова невольно восхитился ею! – Татьяна молча встала… он потихоньку приоткрыл один глаз и увидел, как она оделась, собрала сумку… благо и собирать-то было нечего… тогда он снова закрыл глаз, пусть думает, что он ничего не видел… ощутил, как щекотно мазнул его по ноге надутый ветром оборчатый Татьянин сарафан… сказала что-то вроде «Я тут вдруг вспомнила, что мне надо…» и «Пожалуй, я пойду…» или «Счастливо…», на что Пётр Петрович ответил что-то вполне вежливое, но не вполне членораздельное… и ушла.

Пётр Петрович знал, что по-хорошему, как порядочный человек, он должен был хотя бы отвезти её домой…

Но остался лежать. Остановка автобуса здесь близко, и ехать до дому ей недалеко.

Море по-прежнему мерно шумело, солнце ласкало: светило и грело…

Вдруг высоко в небе Пётр Петрович заметил утиный косяк. Стая летела вдоль берега, в сторону Африки. Когда птицы поравнялись с Петром Петровичем и пролетали прямо над ним, он увидел, какие у них длинные шеи, сумел разглядеть тёмное оперение и даже, кажется, жёлтые клювы… Впрочем, возможно, это ему только показалось. «Надо же, – подумал Пётр Петрович, – совсем как настоящие…» Но тут же одёрнул себя, поправив, что настоящие они и есть. Он всё никак не мог привыкнуть: в его представлении, сформировавшемся ещё в незапамятном детстве, осенью утки, журавли и прочие «гуси-лебеди» должны у -летать, – так всегда было на родине… А здесь – они при -летают… и даже про -летают… – мимо – летят дальше, хоть и тёплые здесь зимы… а всё равно, не чувствуют они себя здесь дома… ни хотя бы как дома. И от подобных мыслей Петру Петровичу сделалось… всегда делалось… вот и сейчас тоже… грустно: даже утки… что уж о людях тогда говорить…

Вразнобой помахивая крыльями, утки летели всё дальше и дальше… Они двигались каким-то неправильным, несимметричным клином: одно крыло его было длиннее, другое короче… Причём длинное крыло всё норовило образовать второй – свой, отдельный, – клин: то и дело из него вырывался вперёд новоявленный утиный вожак… но долго удержаться впереди он не мог, и от этого косяк как-то нервно и даже, как показалось Петру Петровичу, тревожно подёргивался…

Когда птицы уже отлетели на изрядное расстояние, вечернее солнце вдруг как-то совершенно по-особому осветило утиные перья, и несколько мгновений они, горя, играли на солнце, точно шёлковые… отчего всё удаляющаяся и уже едва различимая стая стала походить на тоненькую шёлковую ленточку, трепещущую на ветру и готовую вот-вот разорваться на две неравные части…

Они улетали всё дальше и дальше… вот уже и блестеть перестали… и вскоре Пётр Петрович вовсе перестал различать их в бледно-голубом (теперь именно бледно- ), начинающем уже золотиться небе.

«Вот и лето скоро кончится», – почему-то подумал он. А затем поправил себя, уточнив и дополнив: «Бабье».

И тут вспомнил он о Татьяне.

Едва повернув голову в её направлении, скосил глаза и посмотрел вслед уходящей. Татьяна, в длинном летнем на тонких бретельках сарафане, тёмном, в мелкий цветочек, неловко и грузно шла по пляжу в сторону дороги, то и дело загребая ногами, обутыми в босоножки-шлёпанцы, и вздымая время от времени тучи песка и пыли.

«И зачем обуваться, если всё равно потом придётся снимать обувь, вытряхивать из неё песок и мыть ноги? Или она не собирается их мыть? Так пойдёт? Вон ведь душ…» – подумал Пётр Петрович. Но ответа на свои вопросы не нашёл. И дальше не стал искать, сам себя пресёк – чтобы ещё больше не раздражаться. Вместо этого он постарался получше рассмотреть Татьяну и зачем-то её запомнить: «А вдруг больше не увижу?»

Но тут же успокоил себя: «Вот глупые мысли! В – не такой уж большой город, это вам не Москва и не Питер, здесь все как на ладони, все постоянно где-нибудь с кем-нибудь пересекаются, где-нибудь кого-нибудь да встречают, все друг друга и не хотят – а видят».

Тем не менее лежал он и всё смотрел: на её открытую, всю в румяных веснушках, спину, на полные плечи с ямочками, на полные, с такими же ямочками на локтях, руки, на неожиданно тонкие запястья, на довольно изящную отмашку кистей – так она помогала себе удерживать равновесие… на полные и плотные, колышущиеся под хлопковым сарафаном ягодицы… на болтающуюся у бедра сумку на тонком ремешке, на растрёпанные ветром и кое-как прихваченные сзади заколкой волосы…

Тут можно было бы сказать, что по мере того, как она удалялась, фигура её… а потом уже и фигур к а… начала подрагивать в воздухе и с каждым шагом дрожала всё больше… Нет, не потому, что у Петра Петровича внезапно от солнца или ветра заслезились глаза – вовсе они у него не слезились! И не потому, что песок был раскалённым, – он был тёплым… даже чуть тёплым уже… – всё-таки осень… Не дрожала – ни фигура её, ни сама она – твёрдо шла. Несмотря на грузность и кажущуюся свою неуклюжесть.

«Обернётся? Или не обернётся?…»

Так и не обернулась.

«А всё-таки хорошо, что она ушла, – подумал Пётр Петрович, – а то бы ещё и весь вечер пришлось маяться. Есть, определённо, есть и в одиночестве свои плюсы».

Затем он перевернулся на живот и наконец-то с чувством невероятного облегчения… и невыразимого удовольствия… смог выпустить донимавшие его с самого обеда кишечные газы.

Получилось довольно громко. Ну да бог и с ним – рядом-то всё равно никого нет.

Я уже не помню, как мы с тобой встретились. Кто кому позвонил, кто кого позвал.