Максим Городничев - Город на крови

Родион лежал с закрытыми глазами и пытался вспомнить сон, заставивший пробудиться. Ничего в голову не лезло, все стерлось. Классика: кошмары отпечатываются в памяти, а приятные сны улетают, не успеешь ощутить себя кем-то стоящим. Спасителем человечества, например. Дальше сам домысливай, мечтай. Минуту назад ты находился посреди цветных декораций, в центре событий, а потом раз, и все, серость одинокой однушки, доставшейся в наследство от матери.

В квартире было холодно, батареи чуть грели. Единственное, за что он любил позднюю осень: рано темнеет и лиц людей на улицах не разглядеть. А так бы махнуть куда потеплее. Вот, в Сочи, например, или в Крым… Нет, к Москве он привык, хотя и провел детство в провинции. Тут центр, все самое интересное, жизнь кипит. Но свалить хотелось… Глупые мечты. Никуда он не свалит, через несколько часов вставать и в отдел, устраиваться блюстителем закона.

Спать больше не хотелось, зато глотка зачесалась от волнения. Романтика убойного отдела бередила душу. «Пальба, трактиры, стычки, шпаги, кони, и буйный пир от схватки до погони…» Не важно, труп ты или еще живой, – когда поступает сигнал, нужно сорваться с места и выехать на задание. Д’Артаньян ждать не будет.

Лейтенант поднялся, босиком прошелся по скрипучему в черных глазках линолеуму, забрел в кухню. Свет не стал включать, в холодильнике есть лампочка, для его нужд достаточно. Открыл дверцу – лампочка сиротливо замигала среди продуктов. Кастрюля с супом на неделю, колбасы копченой палка несгибаемая, как жезл ментовский, хоть демонстрации ей разгоняй, сыр, плесенью уже покрылся. В ведро. Только лез не за этим. Водка непочатая, Бельведер, ну и название, еще и в чехле из проклепанной телячьей кожи – с Де Сада шкуру сняли. Дорогая, говорят. Друзья как лучшему выпускнику летом подарили. Ну как лучшему, средненькому по оценкам, на самом деле, но одарить решили именно его. Пора попробовать.

Литровая бутыль сверкала зернистыми тюленьими боками. Родион свинтил крышку и глотнул ледяной водки. В животе разлилось горячее, на языке стало горько. Полегчало вроде. Подумал, и залил в себя еще пару глотков, вперившись в окно. Ноги стали мягкие, как воздухом накачанные, в голове посвежело.

Родион небрежно роется в холодильнике, закусывает колбасой, потом снова заходит в ванную, чистит межзубное пространство нитью, удаляя кусочки мяса – человеческий рот кишит бактериями, их там больше, чем у бешеной собаки. Возвращается в комнату, думая о том, поранил десну или нет. Саднит, зараза. Сплевывает под ноги, слюна кажется красной, во рту появляется железистый привкус. Лейтенант чертыхается и повторно идет в кухню, делает еще глоток водки. Кажется, нормально. И выпивка, и дезинфекция в одном флаконе.

Валяется еще пару часов в потугах заснуть, созерцает неровно оштукатуренный потолок с паучьими трещинами, зажмуривается, застегивает себя в ночь, как в спальный мешок. Настенные часы тикают стрелкой, Родион относится к секундам потребительски, считает их, как овец. Наконец по сужающейся радужке сознания проваливается в кроличью нору.

Где-то над ухом начинает звенеть будильник. Родион шарит пятерней, прихлопывает наглеца. А потом резко открывает глаза. Стоп! 6:30. Петухи еще зевают на заборах, а утро уже наступило… Замерев, он лежит несколько минут на смятой простыне, чуть прикрытый одеялом. Лежит с взъерошенной прической и тупым выражением на лице, как будто пил водку ночь напролет. Он подозрительно смотрит в окно, ожидая чего-то. То ли прихода весны, то ли светлого будущего.

Утро – препоганейшее время суток. Еще и осенью, когда светает уже после того, как ты вышел на улицу и поперся на работу. Классики воспевали осень – само собой, если ты помещик с рулонами «Ленского» и «Чацкого» в карманах, и тебе не надо вставать спозаранку… ну, может быть. А что говорят крестьяне? Осень и зима – идите на… На работу.

– Вставай, лежебока!

Родион тянет себя из постели, не выспался. Смотрит в окно, на улице темно, понурые люди бредут к метро, садятся в заставившие весь двор автомобили. Все спешат на работу, и никто этому утру не рад.

Прямо перед его окном, как бельмо на глазу, торчит, небрежно отодвинув соседние хрущобы, тридцатиэтажный дом: с огороженной от мира территорией, секьюрити и камерами наблюдения. Дом для богатеньких, но сам урод уродом, напоминает живую пирамиду, которая из-за генетической болезни растет не переставая уже несколько веков. Вокруг пирамиды тонкий пояс домов среднего класса, а еще дальше, то есть ближе к Родиону – трущобы Рио-де-Жанейро, только не из фанеры, а из плит каменных, климат все-таки не тропический. Зато концепция выдержана строго: облезлые типовухи, где обретается масса неудачников, занятых на самых престижных, кхм, работах.

И погода всегда жуткая, хмарь лохматая. Родион скосил глаза вниз: тротуар блестит после дождя, газон с жухлой травой сосет влагу за бордюром. Собака в ошейнике отбежала на этот самый газон, присела, выгнув спину, будто в агонии, Родион почувствовал, как бедное существо мучается, тужась, потом исторгает пирамидального жанра скульптурку. И хозяин тоже на газоне топчется, какает пеплом от Мальборо: изо рта пар столбом, а из ноздрей двумя струйками тонкими.

Родион принимает прохладный душ – на ледяной не решается, бреет обнаглевшую щетину, полирует эмаль зубным пастырем, отпускает кариес. Десна еще саднит, но крови нет.

Заваривает Нескафе, поднеся спичку к грязно ухнувшей газом плите, и возвращается в комнату, включает телевизор. ОРТ вещает прогноз погоды. Ведущий бодр и свеж, он активно жестикулирует, объясняя, какой пиздец накроет Москву вместе с осадками. Телевизор демонстрирует улыбающееся лицо, берет крупно улыбку, зыбко выбивающуюся из-под усов, на этом прогноз заканчивается.

Одежда лениво вползает на тело. Белая чуть мятая рубашка – так и не смог сберечь от заломов, черные деловые брюки и лакированные ботинки. Демисезонная куртка «Коламбия», не должно продуть. Зимнюю лень надевать, налегке привычнее.

Мебель источает запах раритетного дерева, сдобренного полиролью и клеем. Родион глубоко вдыхает квартирный пот, выходит, на этаже натыкается на помадное сообщение: «Привет я Рапунцель Класика рубли Анал за валюту!» и номер телефона этой самой Рапунцель. Почему бабка соседская не сотрет рекламу начинающей интердевочки? Ясно же, Родиону стыдно к помаде прикасаться. Как там у Кунина в оригинале: «и снова покатились мои рабочие сутки»? Хоть штабелями эти сутки укладывай – неделю назад намалевано, и не тускнеет, зараза, намекает: тебе, парень, в жизни ничего не светит, позвони и купи любовь. Ее теперь тоже можно.

Лифт кто-то вызвал, Родион дожидается, остервенело тыкая в прожженную зажигалкой кнопку. В невидимой шахте долго гремит, вертикальный катафалк прибывает не скоро, а когда распахивает дверцы, Родион шагает как в африканскую ночь. На ощупь отыскивает нужную прослезившуюся пластиком клавишу, спускается с седьмого этажа своей девятиэтажной хрущобы. Недавно он узнал, что формат девятиэтажек так популярен по очень простой причине: ГОСТ допускает один лифт на подъезд. Лимита. Сами на своем одном лифте ездите. Кстати, в пятиэтажках лифт по ГОСТу вообще не нужен. Правда, сам Хрущев тут не при делах был. Сказали, бараки расселять надо, он расселил. А дорогие фасадные сталинки строить – на всех таких домов не хватит. С потолками то под четыре метра – знайте свое место.