Михаил Дорошенко - Злейший друг

– Не смейте таких вещей говорить при ребенке! – истошно орет мать.

– Ты выдал моего брата!

– Мы обсуждали это уже тысячу раз. Если бы я не сказал, где спрятаны червонцы, его расстреляли бы сразу, а так после ареста. Я был маленьким и не понимал, чем все может закончиться… Его все равно бы арестовали, у них ордер был…

– Всё, прекратите! Все хороши, все! – завершает спор жена генерала. – Вы, тетя, дожили до седых волос, а всё – атеистка! Сходили бы в церковь, покаялись и за нас, комсомольцев двадцатых годов, помолились, а то всё упрекать! Когда церкви рушили, вы не больно-то на колени становились у Бога защиты просить, а с комиссарами в ресторанах задницу просиживали. Проблядовали всю жизнь, а теперь и в ус не дуете.

– Ну, знаешь, что, милочка…

– Кто виноват? – иронично восклицает толстая заспанная женщина в халате. – Что делать? А ничего не делать не надо. Все само образуется.

– Что? Что ты бормочешь? – спрашивает жена генерала в полусне.

– Да спи… спи…

Над супругами склоняется голова лошади и морда татарина. Светят звезды бездонного неба. Татарин издает гортанный звук, лошадь становится на дыбы, и он ускакивает, перепрыгивая через кровать. Вслед за ним проносится с полдюжины всадников и небо затягивается узорами лепнины на потолке. Она приподнимается на постели, пьет воду и нечаянно будит мужа. Он мотает головой и, наконец, просыпается в комнате, забитой в результате уплотнения китайскими вазами, коврами, старинными зеркалами, статуэтками, этажерками и прочими безделушками.

– Я давно хотел тебя спросить, что там внутри, – говорит, вставая с постели, генерал и подходит к огромному на всю стену старинному шкафу. Он подходит к шкафу и раскрывает двери. Внутри лифт. В нем – кожаный диван, массивный стол.

– Вот, получил повышение, – говорит следователь. – Назначили в комиссию по реабилитации. Возвращаю вам мундир, ордена и достоинство, – указывает он на висящие на вешалке генеральскую шинель с погонами и китель с орденами.

Генерал надевает шинель, и отправляется в гастроном.

– Сделал вывод, дурррак? – раздается голос у него за спиной.

Он оборачивается: на пальме сидит попугай.

– Мне, пожалуйста, три, нет, шесть бутылок коньяка и закуску.

Он набирает продуктов и возвращается в квартиру. Войдя в прихожую, поднимает за шиворот с седла детского велосипеда младенца с папиросой в зубах и, продолжая держать его в поднятой руке, оборачивается к следователю, стоящему перед дверью на лестничной площадке:

– А этих куда?

– Их уже расселили, – разводит руками следователь, – не можем же мы выгонять людей на улицу. Эра милосердия! Если в должности восстановят, выселят за милую душу в момент, а пока… оп… – перехватывает он скатившийся сверху глобус, – судитесь, если хотите.

Наша общая с бароном Штауфенбергом история настолько неправдоподобна, что всякий раз, пересказывая ее, я самому себе отказываюсь верить. Не верь ушам своим и языку! Неужели все это было? Как ни странно, – было. Еще как было!

Я родился в семье потомственного железнодорожника. Вскоре после того, как пошел в школу, отца расстреляли за саботаж на дороге. Забыл сообщить: мы жили тогда в Пятигорске. Мать работала официанткой в санатории, а также уборщицей на двух ставках, одну из которых делила со своей дальней родственницей, которая числилась на работе для стажа и статуса. Она-то и сыграла в моей судьбе решающую роль. Вторым решающим фактором оказались две полки книг, которые собирал мой отец, мушкетерско-детективно-авантюрного содержания, а также архитектура.

Если смотреть на Пятигорск с Машука, то кажется – перед тобой городок в табакерке. С вершины какого-нибудь утеса я отыскивал в окуляре подзорной трубы мозаичную фреску или барельеф на стене и часами любовался, изучая сюжет. Несмотря на твердость основы изображенные на барельефе существа казались текучими, легкими, подвижными. В то время люди не вызывали во мне интереса, они выглядели пародийными подобиями тех великолепных статуй, которые еще сохранились на карнизах домов, ибо все, что находилось ниже, было испохаблено вечно пьяными обывателями, заселяющими ныне руины некогда античного города. Ничто не мешало мне грезить в одиночестве на крутых склонах Машука.

Пятигорск тех лет нес еще следы того безумного модерна в архитектуре, который превращал улицы в некое подобие Пергама. Идешь, бывало, по улице, а со стены, отводя одной рукой ветвь с ярко синими или фиолетовыми кленовыми листьями, смотрит на тебя красными зрачками расширенных от удивления глаз изразцовая наяда со следами позолоты на лице и груди. Позднее большевики набросились на всех этих греческих див и за неделю содрали с них изразцовую кожу, попортили лица – для чего, непонятно! Очередная волна ненависти к красоте захлестнула, должно быть.

В тридцать седьмом году, когда мне исполнилось тринадцать лет, в мое беспечное существование вторглось существо из мира людей, к коим, к несчастью, как мне тогда казалось, лишь по ошибке в божественных расчетах относился и ваш покорный слуга. Она была на два года старше меня, что в моем возрасте становилось непреодолимым препятствием для каких-либо отношений. Явившись однажды во двор, она бесцеремонно взяла меня за пуговицу, притянула к себе и спросила: правда ли, что у меня есть подзорная труба. Убедившись в наличии искомого объекта, она предложила поменять на театральный бинокль. Чтобы не слушать моих возражений, она даже закрыла мне рот ладошкой, и пообещала показать нечто такое, что компенсирует потерю. Не теряя времени даром, она взяла меня за руку, отвела в ближайшие кусты и там долго смотрела на меня, в ожидании какой-то реакции от меня. Совершенно неожиданно, она распахнула блузку и предстала во всей красе своего вполне созревшего тела. Безумная старуха выглядывала пустыми провалами невидящих глаз из окна соседнего дома, все вокруг утопало в сирени, пестрый воздушный змей парил над верхушками деревьев в предвечерней синеве. «Достаточно?» – спросила она, насмешливо улыбаясь. Не ожидая ответа задернула блузку и дала мне пощечину. Еще несколько минут назад я находился в том блаженном состоянии, в коем пребывают, должно быть, в раю, а ныне страсти взрослого мира вторглись в мою неокрепшую душу. Словно наяда, явившаяся из мира изразцовых грез, она победно глядела на меня и, хищно улыбаясь, требовала подзорную трубу. Вначале она наотрез отказалась объяснить, для чего ей понадобилась труба, но я настоял на своем.

На склоне Машука росло старое корявое дерево с дуплом. Мы поднялись наверх до того места, где дупло расширялось, образуя своего рода пещеру, устланную мхом. Сквозь небольшое отверстие размером с форточку открывался вид на один из холмов с пряничным домиком на вершине, разукрашенный башенками. На углах башен располагались грифоны в неудобных позах, должно быть, чтобы не заснули на посту. В архитектурном раю, который тогда представляла улица Двенадцати Золотых Труб на горе Машук в Пятигорске, особняк барона фон Штауфенберга был жемчужиной в браслете. Дом представлял из себя букву Т, верхняя часть которой выходила на улицу, опоясывающую полукругом Машук, с полусотней дворцов, выстроенных до революции. Ныне они поредели, как зубы старика и обветшали. Нижняя часть, спускаясь по склону, возрастала в этажности, превращаясь в некое подобие старинного корабля с неизменной сиреной на носу; передняя, соответственно, походила на корму. Многочисленные статуи и бюсты на крыше и высокие трубы, стилизованные под башенки, придавали окончательное сходство дома с кораблем. С фасадной стороны дом казался крепостью или замком с ложными окнами и воротами, а попасть в него можно было только через неприметные боковые ворота. С другой стороны, видимой с дерева, дом раскрывался как раковина, показывая блистающий изразцом маленький дворик. Окна с внутренней стороны были постоянно раскрыты, и все происходящее в доме просматривалось из дупла. Через подзорную трубу можно было прочесть название книги, лежащей на столе. Впрочем, книгами в доме не интересовались. Несколько месяцев лицезрения страстей, творящихся в доме для отдыха чиновников высокого ранга, заменило нам кино, да и все остальное в жизни.