Михаил Дорошенко - Злейший друг

– А кто твоя спутница, деточка?

– Деточка, хм! Скорее я – неточка, как известный писатель нарек такой тип. Моя спутница актриса французская Карабасова. Снималась у режиссера Кирсанова. Заснула на съемках в Берлине летаргическим сном, а проснулась в Москве. На улице ей появляться нельзя: ее сразу узнают, арестуют и поведут к ловеласу известному. Трамвай пришлось умыкнуть и в нем поселиться. Можно было бы жить в коммуналке, но у тамошних жителей обязательство перед правительством – доносить друг на друга. Не все, правда, доносят, но многие. Можно сказать, большинство.

– Как же вы мне доверились?

– Вам, персонажам, я доверяю. Я вас своим персонажем признала, потому в трамвай и впустила, чтобы историю вашу послушать. Не каждый день можно генерала на трамвайных путях наблюдать без машины. Вы по городу бродите, чтобы от ареста спастись. Разве не так?

– Может быть.

– Все, что вижу и слышу, я в записную книжку вношу вот сюда, – стучит она пальцем по голове, – а потом в другую эпоху, лучшую, если такая наступить или мы въедем в нее, сделаю фильм.

– Может быть, я в нем сейчас и играю.

– Правильно, сами того не подозревая. Какую историю квази хотите про вас сочинить?

– Может быть, мне самому рассказать.

– Не обязательно, я и так все про вас знаю. У меня интуиция как у цыганки, Нострадамки той самой. Про любого из вас, генералов, могу рассказать. Один генерал от медицины… как вы, например… явился к диктатору в Чили, вернее, его к нему привезли на лимузине, но это неважно… в Вальпараисо – столица их так называется, кажется. Врачевать привезли… возвращаюсь к истории… от инсульта: напоминаю – диктатора. Поставили перед кроватью больного, нет, перед ложем – тот возлежал на диване… диктаторы всегда почему-то на диванах лежат… а генерал как стукнет кулаком по столу: освободите, мол, всех заключенных из тюрем, а то лечить вас не буду! Диктатор, будучи человеком коварным, пообещал. Клятвенно даже! Русскому человеку легко обещать, он верит всему. Много раз его нужно в песий бисер ткнуть мордой, чтобы понял, что это вовсе не бисер, а если и бисер, то все равно неприятно, ежели тычут. Генерал диктатора вылечил, а он, неблагодарный, приказал поставить своего спасителя к стенке. Ожидаемый результат. Генерал тут заумолял своего казнителя, заплакал, назад запросил свои слова про заключенных. Пускай, мол, сидят. Зачем говорить тогда дерзости, если заранее знаешь, что тебя к стенке поставят. Генерал стоит у стенки, дрожит и свою жизнь вспоминает. Он, оказывается, русский, из эмигрантов. Переходил от белых к красным и обратно. Потом стал врачом, врачевал негодяев от раздвоения личности. Бежал во время войны за границу. Играл в казино и таксистом служил. Многое чего пережил и, наконец, в Вальпараисо обосновался. Думал, мучениям его пришел конец. В тепле пребывал и уюте: красавицы, пальмы, вино! Казалось, сиди себе с сигарой на кресле плетеном, как на даче в оные еще времена. На плече попугай, красавица знойная на колене одном, на другом – пекинес, одна рука на попе красавицы, другая с бокалом… ан нет! Пожалуйте к стенке! Его попугали у стенки слегка и в три шеи в награду прогнали. Можно потом назад его в Россию за ностальгией вернуть. Хотите услышать, как он вернулся, и что с ним случилось?

– Хочу.

– На самом-то деле никуда он не уезжал, а все, что поведала вам о жизни его за границей, то – дым лишь, мечта. Из трусости не решился уехать. Думал, будет власть имущих лечить, и они не тронут его. Наивный был, как и все! Потом как-нибудь расскажу, чем для него все закончилось, а то, если будете знать все о себе наперед, жизнь станет скучной. Скажу только то, что до пенсии доживет он приличной. Интересная история, да?

– Не знаю, что и сказать.

– А вам говорить ничего и не надо. Я за вас все расскажу. Про вашу жизнь один режиссер гениальный в будущем фильм снимет, с ошибками, правда, из-за своего нарциссизма ужасного. Мне придется все исправлять: не пропадать же добру! Откуда я знаю все это, вы спросите? Времени нет, как вы знаете. Не знаете, нет? Вот и узнали. Жизнь есть сон, – указывает она на афишу с упомянутым названием пьесы Кальдерона.

– Скорее, театр, – обернувшись впервые, мрачно поправляет ее Анна, стоящая у окна на задней площадке.

– А вот и театр, – говорит генерал. – Спасибо, что подвезли. Мне сюда.

– Вы в театр, а мы остаемся в кино.

Шкловский входит в театр, поднимается по мраморной лестнице. Идет по кулисам. На сцене его жена говорит, обращаясь к горничной:

– Употребляя слово ко-кот-ка по отношению к миссис Тизл, вы, дорогая Эмили, уподобляетесь нашему садовнику, который называет ло-па-ту лопатой. Другого слова не придумаешь, разве что «ге-тэ-ра», что придает ей нечто эллинистическое, несвойственное ее манерам обыкновенной шлюхи.

– У нас дома был обыск, – сообщает она, выходя за кулисы.

– Я знаю, – говорит генерал. – Ордер предъявили? Я имею ввиду ордер на арест.

– Дорогой, убери руку с талии нашей горничной, – высовывая голову на сцену из-за двери, говорит она партнеру. – Какой-то предъявляли, – возвращается она к мужу, – кажется – только на обыск.

– Уже лучше, хотя…

– Дорогой, – возвращается она на сцену, – я вовсе не предлагала передвинуть ее на то, что наш садовник называет задницей.

Она вновь идет за кулисы и скороговоркой сообщает:

– К тому же в нашу квартиру подселили тех, кто остались от Натансонов и семью дворника. Что будет завтра, неизвестно…

Выходя на сцену, громогласно заявляет, обернувшись к мужу:

– Если наш садовник будет избран в парламент, что скоро будет в порядке вещей, боюсь, что в дебатах с ним и ему подобными самой королеве придется называть ло-па-ту лопатой.

– Полагаю, дорогая, вам следует опасаться нечто большего, чем огрубление языка высшего общества. В скором времени нам ничего другого не останется, как самим взять в руки лопату, чтобы трудиться в саду.

– Какой ужас! – восклицает горничная.

– У-жасный век, ужасные слова!

– Алексей Николаевич, —обращается к генералу режиссер, – уймите свою жену. Она несет отсебятину.

– Уже ухожу, уже ухожу, – отмахивается Шкловский от него.

Генерал прямо в шинели входит в зал ресторана с колоннами из цветного мрамора, развесистыми люстрами, огромными окнами с муаровыми портьерами, статуями и пальмами в кадках.

– Сочувствую, – бросает генерал на ходу бронзовой статуе согбенного Сизифа, стоящего на коленях с гранитным шаром на плечах.

За ним тащится швейцар:

– Снимите шинель, товарищ генерал, хотя бы, – канючит он.

– Николай Андреевич, – трогает генерал за плечо вальяжного человека в шикарном костюме. – Можно вас на две минуты.