Анна Таури - Несущие Свет

И вдруг я поняла. Она не знала, она… она писала… Писала и исправляла наши судьбы.

Начала листать дальше. Дима, Паша, Антонина, Сергей, Света, еще одна Нина. Посчитать бы. Вот тебе и школа. «Дети… на них еще можно повлиять», – вспомнилась мне задумчивая Елена Андреевна. Светлая, большая, роскошные волосы, словно крылья. Могло ли так все быть? И что же такого читала она в наших судьбах, чтобы переписывать их ночами, чтобы менять по своему велению, чтобы брать на себя ответ за нас, чтобы без спроса нести горстями счастье? Я прочитала еще несколько листов, дальше не стала лезть. Судьбы. Все удачные, добрые. Все начинаются с конфликта, а разрешаются радостью.

Мне вдруг показалось, что она отдала нам всю свою радость. Сможем ли мы правильно пронести ее на плечах? Незаслуженную, вплести ее в жизнь мира, сделать его лучше… Хотя, что это я? Она уже за нас все сделала… Когда одному человеку в мире становится светлее, то и всему миру тоже. А теперь посчитать, сколько здесь нас…

Ангел?

Ведьма?

Фея из сказки?

Что за чудо из чудес два с половиной года жило за стеной, а я и не замечала?

Тайна.

Загадка.

Елена Андреевна.

Все, заканчиваю писать. За окном светает. Значит, пора спать. Сегодня (уже вчера) целый день гуляла по городу. Он прекрасен. Купила краски, холсты и много кистей, дорогих, хороших. Наконец-то. Завтра буду рисовать. Три года. Как же я соскучилась по рисованию.

Видела вчера одного дедушку. В метро. Совсем старенький. Он держал листок с цитатой и надписью «Разобраться». Я так смеялась. По-доброму, конечно. Ему уже на тот свет пора, а он все «разобраться».

Хочу его нарисовать.

Мне кажется, я смогу ему подсказать.

Только это будет утром.

А сейчас спать.

Глаза беспощадно жгли и болели, безоговорочно требуя сна. Но спать было нельзя, в эту ночь – ну совсем нельзя. Никак.

Чашка горячего молока дымилась в руках, а за тускло освещенным окном все темнее сгущалась ночь – та ночь, в которую что-то должно было обязательно решиться. Что-то очень важное. Ночь, которую пропустить нельзя.

Вопреки ожиданиям и ворчанию рассудка, молоко изрядно взбодрило. Она долго смотрела в окно на город, укутанный черным ночным плащом, и вслушивалась в свои ощущения: безумная смесь предчувствия, трепета, восторга, страха и хмельного упоения смешались в единый нектар, будораживший кровь. А потом руки тепло укутывали беззащитное тельце, а ноги шли на улицу. И, как всегда, по привычке – взглянуть на свои же окна, поймать в них пугающую пустоту и, отвернувшись, забыть…

Город был красив. Город был великолепен в его переливах желто-коричневого света фонарей и в мельтешении бело-красных огней машин. Город на всю мощь дышал жизнью, шествовал в своем несокрушимом ритме к одному лишь ему известной цели. И этот город часто напоминал ей ту памятную банку с крупой (кажется, гречкой), внутри которой она однажды обнаружила целую вселенную – там копошилось множество мелких серых червячков с маленькими черными глазками. И непонятно было: то ли они противные, то ли милые – поди разбери. Но в тот момент почему-то стало ясно, насколько же вселенная переполнена жизнью. Насколько она кишит ею…

Город горел огнями: множество огромных панельных домов пялились на нее сотней окон-глаз, и в очередной раз она поражалась, что ведь за каждым этим окном – чья-то жизнь со своими радостями, горестями и стремлениями. И это – лишь в одном квартале не самого большого города. Эта мысль думалась уже в тысячный раз и снова не давала покоя, то ли ужасая, то ли восхищая собой.

Она вспоминала, как он однажды рассказывал ей о том, что жизнь на самом-то деле ничего не стоит. Вообще ничего. И ценности в ней никакой. А она слушала. Хлопала глазами и внимала каждому слову. Он правильно говорил. То есть, неясно, говорил ли он Правду, но то, Как он говорил – это было правильно.

Город был чудесен. Хотелось фотографировать каждое освещенное фонарем дерево, но любимый фотоаппарат был забыт дома. В том «дома», куда уже не было возврата, ибо в эту ночь что-то должно было случиться…

Было сладко купаться в предчувствиях, но циник-рассудок не уставал напоминать: а не есть ли это глупая выдумка? Чего она так ждёт?

Часы перешагнули полночь, а город все отбивал пульс жизни. Шатались стайки компаний. Кто-то курил на балконе. Бродили невесть откуда взявшиеся одинокие бабульки с тачками. «А ведь эти бабульки, – путались мысли в сонной голове, – ведь они тоже когда-то были молодыми, красивыми, талантливыми и верили в великое чудесное будущее, в счастливую жизнь, полную свершений…»

Устав, она плюхнулась на лавочку, и тут же море странных ощущений вовсе затопило ее.

– Что ж, если вы зовете, – тихо, но вслух сказала она, – кем бы вы ни были, я иду к вам.

Она решительно встала и растерялась, не понимая куда же именно ей идти.

– Подайте хоть какой-то знак! – взмолилась она шепотом. Но ничего не происходило. Она снова плюхнулась на лавочку и засмеялась мрачным смехом: «Глупая, глупая, ну сколько можно сказки выдумывать… Еще три минуты – и домой, спать».

Пока за домом слева не ахнуло оглушительно невидимым фейерверком. «Слышу, – обрадовалась она. – Иду!»

Подворотня была до ужаса темной, лишь над входом в последний подъезд тускло светила одинокая лампочка, вокруг которой мельтешила обманутая мошкара.

«Туда, что ли…»

Другого не оставалось.

Дверь в подъезд была открытой. Из подвала мерцал тусклый огонек. В этот момент ей стало по-настоящему страшно: не столько от того, что может случиться, сколько от осознания своего бесконечного одиночества. Вот сейчас с ней случится самое непоправимое, и… И ничего не изменится, никто не хватится, никто, кроме нее самой, за это не ответит.

В мире было так много жизни – слишком много, бесконечно – вот только каждая капля этой жизни оказывалась надежно закрытой в своей чешуе, запечатанной в оболочке – единая вселенная, сквозь плотно закрытые окна глядящая на беззвучно кричащий мир.

Была секунда, когда она уже готова была передумать и вернуться домой. А может, ей это показалось, так как в следующую секунду она уже была на десяток ступеней ниже, у железной двери, и рука открывала дверь.

У девушки был проникновенный понимающий взгляд. А еще она была красива простой, но обаятельной красотой. В такую можно было смело влюбиться, да так, чтобы она никогда об этом не узнала: обожать ее, любоваться ею, страдать и радоваться ею, и все это издалека.