Таня Гуревич - Принцип моей неопределённости

Оказался таким же тупицей, как и остальные. Фильм выбрал про какие-то догонялки. И это вам не «Двенадцать друзей Оушена», а какой-то наш отечественный ширпотреб. Весь сеанс, кажется, ковырял прыщ на лбу. Ради второго шанса пошла и в кафе-пиццерию тут у нас на районе. Простенько, но чистенько. Наверное, мама ему объяснила, что кавалер угощает? Хотя бы это. Но весь вечер просидели чуть ли не в тишине. Поговорили о школе, об экзаменах, об общих учителях. Больше у человека интересов ни-ка-ких. Фильмы – тема уже закрыта. На прошлом свидании. Книги – зачем? Спорт – постольку поскольку. Как раньше в таком возрасте уже семью заводили?

На прощание поцеловал меня. Такое чувство, будто хлеб целуешь – ни о чём. Язык как холодца кусок, только тёплый. Руки неловкие, как соломой набиты, сунул мне на талию их бестолково. Целуемся, а я на прыщ его смотрю – так и не зажил. Короче, был такой Никита. Ни о чём.

И я вот думаю: так и будет дальше или изменится что? Ведь я же тоже не останусь такой как сейчас, я тоже уйду вперёд. Допустим, есть где-то человек, который отличается от этой массы. Читает, смотрит фильмы нормальные, думает. Допустим, случится так, что мы с ним однажды встретимся. По каким косвенным признакам мы должны друг друга узнать, чтобы познакомиться? А то можно же свой шанс просто мимо пропустить из нежелания знакомиться с очередным идиотом.

Я не гордая, нет. Просто не люблю есть, что попало. И быть, с кем попало – тоже. Не люблю.

В том феврале умер Ватсон. Саркома сточила его, как карандаш, за три месяца. Меня позвали… Ну, потому что позвали.

Я шла по Живописному мосту, чтобы идти подольше. Вместо неба надо мной была пушистая белая стекловата – будто изоляция от яркого света солнца. Весь мир мне вдруг показался внутренностями гигантского кокона шелкопряда, только вместо шёлка синтетическое волокно с осколками стеклянной пыли.

И глядя на этот просеянный свет, я резко ощутила свою вину перед мамой Ватсона. Как будто я своими глазами буквально отожрала тот свет, который не достался её сыну. Как будто ей жалко для живых теперь этого света. И как ей теперь не получится не замечать, что солнце продолжает светить, даже через пелену облаков. Не получится. А сын закрыл глаза, чтобы больше не видеть этого ярко-белого цвета, прошивающего мелким стежком абсолютно всё вокруг. Так всё становится шито этими белыми нитками для матери: куда ни отвернёшься, всюду всё равно видишь жизнь.

Когда я дошла до морга, все уже были внутри. Мне оставалось просочиться сквозь двери и проползти вдоль стены. Людей было много, никто не замечал опоздавших. Рядом со мной вдруг оказался наш общий знакомый Кирилл. Он с улыбкой сказал:

– Ты за рулём?

– Что? – мне показалось, я не расслышала. О чём он меня только что спросил?

– За рулём? – Кирилл отогнул полу пальто, в кармане торчала плоская изогнутая бутылка какого-то отечественного коньяка.

– Да, – я соврала. Зачем? Пусть так.

– Ты замужем? – Кирилл уже сделал очередной глоток, пригнувшись за стоящими стеной людьми.

– Что? – я растерялась. Почему он со мной говорит? Зачем он у меня что-то спрашивает?

– Муж есть? Дети?

– Я в 11 классе.

– Чёрт! Да, прости, – он снова глотнул. Потом заплакал.

Я смотрела на лицо Ватсона. Оно было не более человеческим, чем восковая свеча. И мне казалось, что это был вовсе не он – так мало это лицо было похоже на того, кого я когда-то знала. Может быть, это и правда не он? Сделали восковую фигуру, а Ватсон где-то там, живой?

Но тут я увидела его маму, и мои наивные надежды истлели, как мгновенно истлевает пепел на сильном ветру. Вокруг неё была не буря, не шторм. Это было анти-бытие. Отрицательно заряженное пространство, которое кричало, что жизни нет, но и покой смерти в него ещё не пришёл. Там была только боль, боль такой потери, после которой не остаётся просто пустого места – был и не стало. Остаётся чёрная дыра, как будто из материи вселенной выдрали кусок. И эта брешь не та, через которую начинает затекать вода, собираясь потопить лодку. Через этот пролом, наоборот, утекал воздух, уходила сила, ускользала жизнь.

Батюшка отпел раба Ивана, мы все попрощались.

Люди стали расходиться: кто-то ехал на кладбище, кто-то шёл жить дальше. Кирилл выходил последним, давясь неумело скрываемым смехом. В руке у него была алюминиевая банка какого-то сидра – где он вообще умудрился его взять? Одноклассники Ватсона что-то ему втолковывали, хлопали по плечам и груди наполовину ободряюще, наполовину брезгливо, чтобы он не прислонился к ним. Директор школы, мне показалось, это был он, смотрел осуждающе: «Кто позволил ему так себя вести?»

Поразительно, но мне стало его жаль. Я уже почти ушла, но решила вернуться:

– Кира, идём, – я взяла его под рукав, тряхнув пальто, поняла, что в карманах были ещё непочатые запасы спиртного.

– Я не могу не пить! Не могу.

– Пей, тебе можно.

– Эти все, они говорят – так не можно.

– Идём, идём, подождём автобус.

Я отвела его подальше от всех. Обернувшись, кивнула директору: «Езжайте без него». Кирилл что-то говорил, говорил. Я не слушала.

Ватсона больше не было. Хотя на первый приём мы попали одновременно, но вот его восковая материя лежала передо мной полчаса назад, а я выгуливала его пьяного дружка в сквере возле морга. Кирилл блевал, я вызывала такси.

На приём меня долго не записывали. Терапевт была брякнутая дама, абсолютно непрошибаемая. У меня на руках были анализы с такими показателями лейкоцитов, что моя кровь, наверное, была слабо-розового цвета. Тётеньку интересовали мои родители, и как я ни объясняла ей, что им вряд ли будет дело до оттенка моей крови, она была непреклонна.

Наконец, мне удалось под видом оформления школьной поездки, заполучить у матери официальную справку, в которой говорилось, что вопросы моего здоровья она доверяет мне решать самостоятельно. Терапевтша сделала выпуклые глаза, а брови искривились, как дождевой червяк, которого перерубило лопатой. Но направление выдала.

В диспансере разговор со мной был совсем другой. Анализы крови взяли заново, прописали препараты. Врач тоже сперва хотел говорить только с родителями, но волшебная справка всё ещё была при мне. Не скажу, что он воспринял её так же безмолвно, как участковая терапевт, и даже повозбухал, что сообщит опеке. Но после разговора о наследственных заболеваниях по стороне отца и матери, кажется, передумал. Сказал только, чтобы я приходила через неделю, выдал рецепт.

Я вышла. Села на скамейку в коридоре. Рядом сидел Ватсон, и кажется, он там сидел ещё и до моего приёма. Мы разговорились. Ватсон это была кличка. Без всякой причины – просто так. У него тоже был первый приём. Только, то ли стадия была запущена, то ли сама саркома вела себя агрессивнее моего лейкоза.