Таня Гуревич - Принцип моей неопределённости

«Что в этом такого? Что смешного?», – не могла понять я. И таких случаев было немало, я просто не догоняла их новый, незнакомый мне уровень общения, безнадёжно отставая, оставаясь в детском дурашливом контексте. В то время как они явно осваивали новый мир взрослых намёков и недомолвок.

Однажды мы гуляли все вместе по городу. Стоял апрель: удивительно ясный, акварельный и прозрачный. Снег, не успевший по какой-то причине испачкаться, таял, оставляя роскошные прозрачные лужи. Было много солнечных дней, и небо превращалось в какое-то растёкшееся ванильно-клубничное мороженное. А пока голые ветви деревьев практически незаметно подрагивали на уже мягком и тихом ветру – настолько тихом, что капли только подрагивали на прутиках, мерцая на розоватом солнечном свету.

Мы включали «Ночных Снайперов» прямо с телефона, через трескучие динамики, но это было неважно, потому что подпевали мы всё равно громче. Я помню тот день так хорошо потому, что именно тогда я, наконец, поняла, что за недоступную мне тему обсуждают Марина и Ната. Играла песня «Актриса»:

На словах «моя актриса» Ната закрыла лицо ладонями, а Марина молча сгребла её в охапку. До меня начало доходить. Конечно, я понимала, что «Снайперы» поют о разной любви, но до того момента я думала, что мы трое слушаем ради необычных стихов, красивой музыки и особенного антуража. Увидев реакцию Наты на песню, я поняла, что её трогают слова гораздо больше, чем обычный трек про несчастную любовь.

Я ничего не сказала тогда, не могла же я просто протянуть: «Аааа, теперь мне ясно!». Чувствуя себя дико глупо, я обняла Марину и Нату, обеих сразу, тушуясь и не находя подходящих слов. Всё, что приходило мне в голову, звучало или ужасно по-детски, или плоско, или примитивно. Это как пытаться влезть на скрипке в парную гитарную импровизацию. Ты просто звучишь не так.

Меня жгло сильное желание выразить поддержку, тепло Нате, но я видела, насколько я неуместна, и насколько ей не нужны сейчас мои слова или действия. Они общались на другой волне, на другом языке, абсолютно в других категориях. Тогда я решила: лучшее, что я могу сделать – остаться оплотом стабильности. Надёжной пристанью для своего друга. Куда она могла бы сбегать от взросления и смятения противоречивых чувств – в общение без подтекстов, особых знаков, намёков.

Я стала намеренно вести себя максимально просто, не задавая вопросов – по крайней мере, по этой теме. Когда я видела Марину и Нату обсуждающими что-то в каком-нибудь закоулке, я шла мимо.

Конечно, мне было горько. Горько от осознания того, что могу потерять свою подругу, с которой я всегда чувствовала особенную связь. Мы могли разойтись по сферам интересов, просто не найти времени на наше общение. Горько ещё от того, что я чувствовала себя ужасно одиноко, лишившись своей гарантированной компании. Меня исключили из группы, в которой я остро нуждалась. Но я старалась не думать об этом в таком ключе, ведь тогда я действительно не чувствовала в себе достаточной осведомлённости, чтобы претендовать на участие в их разговорах – что я могла им дать? Что привнести? У меня ни разу не было ни влюблённости, ни тем более отношений, ни каких-либо представлений о романтических чувствах. Мне просто нечего было сказать.

Мои стихи тогда стали меняться. Теперь они не крутились вокруг «несчастной любви». И пусть они были неумелыми, детскими, наивными, но в них я вкладывала свои размышления и переживания, которые мне больше некуда было изливать. Меня вдохновляли фантазии о том, что могло бы происходить со мной, будь я взрослее или хотя бы более развитой. Я была бы интересна другим, мы вели бы философские разговоры, мы бы использовали символы и знаки, понятные без слов. Получалось что-то такое:

Я писала почти каждый день, стала выкладывать стихи онлайн, обзавелась виртуальным кругом общения, в котором была, наверное, самым юным участником. И всерьёз стала задумываться о том, не стать ли мне писателем или журналистом – кем-то кто будет много писать. Я помню, что хотела прочитать как-то одно особенно удачное стихотворение родителям, но не могла решиться. Наконец, выбрав момент во время рекламной паузы, дрожащим голосом зачитала свои труды. В конце я добавила, что мне нравится сочинять и, наверное, я пойду учиться на писателя.

Мама с папой выслушали, а затем с полуулыбкой переглянулись. После этого секундной задержки, папа повернулся ко мне с таким характерным выражением лица – смесью жалости и разочарования. Склонив голову вбок, он вкрадчиво сказал:

– Крошка, ты уверена? Ты же не Пушкин.

Сожаление. Растерянность. Раздражение.

После этого я никогда не читала ничего вслух, и хорошо уяснила, что сам по себе внутренний мир человека мало кому нужен, если он не соответствует представлению других людей о его устройстве.

Появилось понимание, что жизнь идёт-бредёт не сама по себе, а по нотам, сюжетной пунктирной линией, где следующий штрих предопределён логикой повествования, а не течением судьбы. Осознание, что происходящее столь же управляемо, как пьеса, где важно знать свою роль и свои реплики. Герои третьего плана пожинают плоды посредственной игры, а основные действующие лица достойны внимания зрителей благодаря не столько своим талантам, сколько уместности и соответствию моменту и антуражу.

Вопрос был в том, каким реквизитом предстояло разжиться.

Это случилось в июне. Школьные контрольные были написаны, экзамены сданы, полная свобода. Во всём. И мы с Машей отмечали этот праздник жизни, как умели – вдвоём. Почему мы тогда потеряли бдительность, не знаю. Нам было слишком хорошо. Мы гуляли в сквере перед Машиным домом, держались за руки, кормили друг друга мороженым. Интересно, как долго Татьяна Максимовна наблюдала за нами?

Как бы то ни было, Маше было пора домой. Мы зашли в подъезд, и, по обыкновению, стали подниматься пешком по лестнице, останавливаясь чуть ли не на каждом пролёте. За лифтом были окна, можно было сидеть на подоконнике без лишнего внимания тех, кто выходил на этаже. Мы включили плеер со «Снайперами», надели наушники. Поцелуй на прощание несколько затянулся, и музыка окружила нас, как какая-то заколдованная сфера. В ней мир был нашим, подчинялся понятным правилам, и самое главное, в нём не было ощущения враждебности и страха.