Таня Гуревич - Принцип моей неопределённости

Но в один день отец перестал ходить. Вернее, он перестал ходить как человек, а стал передвигаться по квартире ползком, словно ящерица или змея. Взрослый, полностью голый мужик ползал по-пластунски по паркету, издавая при этом какой-то утробный скрежет или скрип. Это стало сложнее выносить, потому что теперь я не могла довольствоваться просто тишиной: приходилось затыкать уши берушами, а потом надевать сверху наушники и шапку – лишь бы не слышать эти отвратительные звуки. Мне всё ещё никто не верил, так как к приходу остальных он одевался и сидел в кресле у окна до поздней ночи.

Очнулась мама тогда, когда у отца начался новый виток его безумия: он помешался на ножницах. Сначала он подстриг мамин хлорофитум, изрезав длинные листья на мельчайшие кусочки. Потом распустил шторы на кухне на длинные ленты. Следом он принялся за её одежду: любимая шёлковая блузка, платья, кофты – целый ворох цветастых крошечных лоскутков лежал посередине спальни.

Первый раз скорую вызвали, когда он ночью подстриг маме ресницы – только на одном глазу. Она проснулась, начала орать на него и этим, видимо, вызвала ответную агрессию. Отец схватил не пойми откуда взявшийся молоток и стал носиться с ним за матерью. Она только кричала:

– Ноль-три, звони ноль-три!

А отец продолжал скрежетать как заржавевший железный человек.

Вернули его через неделю, он был абсолютно спокоен и не показывал признаков клинической болезни. Сперва всё вроде успокоилось, но потом вернулись все симптомы разом. И хотя мама спала одна, закрывшись на ключ, ей всё равно стало страшно. Спустя месяц мы переехали к её новому мужу.

Выяснилось, что её апатия и холодность предназначались папе, а на самом деле она оказалась вполне живой женщиной с потребностями, которые удовлетворял её давний и холостой коллега по работе – Дмитрий. Или точнее будет сказать «Митя» – так звала его мама.

Мы зажили по-новому, спокойнее и проще. Но что-то было не так. Вечерами, оставаясь дома теперь уже действительно совсем одна (Митя и мама работали до 9—10 вечера), я продолжала как будто слышать в дальней комнате шлёпанье голого живота по паркету. Когда я сидела в кабинете, наскоро переделанном в детскую, и делала уроки, мне постоянно казалось, что за моей спиной стоит чья-то молчаливая фигура. Я оборачивалась – никого. Но стоило мне склониться над тетрадями, я ощущала фигуру снова. Я зажигала везде свет, но это не помогало.

В один вечер мама радостно сообщила, что отца удалось положить на принудительное лечение. Она подключила связи и знакомства, и его определили в клинику:

– В квартире сделаем ремонт, и можно будет сдавать!

– А когда папа выйдет, куда он пойдёт? – угрюмо спросил Алёша, мой брат.

– Не думаю, что это случится скоро, – улыбнулась мама как можно снисходительнее. – Он сильно болен.

– Но он же совсем молодой, не может же он там… ну… типа всю жизнь быть?

Мама и Митя переглянулись, и в тот момент я поняла – отца мы больше не увидим. Никто не увидит.

Я чувствовала себя как будто виноватой в его заключении. Ведь если бы я не пряталась от него и не избегала тогда, в самом начале, возможно, болезнь бы не стала прогрессировать. Возможно, мне следовало просто уделять ему внимание, когда он этого хотел?

По вечерам, лёжа в кровати, я смотрела в темноту и размышляла: могла ли я действительно что-то сделать, исправить, когда было ещё не слишком поздно? Меня угнетало осознание того, что теперь всё уже необратимо и ничего нельзя починить. Я вела бесконечные споры с внутренним голосом, который постоянно сомневался во мне:

– Ему стало хуже из-за тебя. Родная дочь от него отвернулась – вот он и сошёл с ума.

– Но я же не могла… Не могла с ним быть рядом. Он неадекватно себя вёл. Он кидался, он прижимал… Голый… И молчал.

– Можно было не вырываться. Нормальная дочь поняла бы отца. Что ты за человек? Почему ты всё испортила?

– Я не хотела… Я не хотела плохого. Я просто… Я просто не хотела плохого. Он был такой странный.

Этот голос был как будто частью меня, как другая сторона моей личности. Но в какой-то момент он отделялся, и идущие от него мысли становились посторонними, не моими. Так странно. И так реально. Не реальнее сновидения, но в то же время нельзя было просто отмахнуться от этих диалогов. Они были со мной.

Потом отделился ещё один похожий источник, но немного другой. Тот, первый, был будто Критик: он был недоволен моими действиями, не принимал объяснений и оправданий. А второй был словно продолжением первого. Он, Злыдень, появлялся тогда, когда у Критика кончалось терпение слушать мои отговорки. К тому моменту я уже заливалась рыданиями от осознания собственной вины и увечности. Этот Злыдень как будто рычал:

– Отвр-р-р-ратительная др-р-р-рянь! Гр-р-р-рязная пр-р-р-ридурочная мр-р-р-разь!

Захлёбываясь слезами, я не могла спорить с этим. Я слушала и слушалась этих мыслей, сгорая от ненависти к своей жизни и себе. Меня душила злоба на себя и желание исправить вину как угодно – наказанием? Да, наверное. Я стала кусать свои пальцы, руки – до синяков, до крови. Это помогало не завыть в голос от всех мыслей в голове.

В школе я стала резать руки.

Потом появился более тихий голос, Тихоня. Она успокаивала меня. Говорила, что всё поправимо. Все могут совершить ошибку. Но их надо исправлять. Ошибки надо зачеркнуть, избавиться от них – вырвать лист.

– И ты тоже могла бы всё исправить. Надо только найти в чём ошибка.

– Как в чём? Очевидно, кто именно виноват во всей этой истории. Очевидно, – говорил Критик.

– Дрянь, грязная мразь, – Злыдень рычал на два тона ниже.

– Я не могу, не могу это исправить… Не могу… Что я могу? – мне хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать все эти роящиеся в моей голове, как стая жирных мух, мысли. Но они возникали изнутри, словно из какого-то внутреннего источника. Были одновременно и частью меня, и чем-то совершенно посторонним.

Мне хотелось спрятаться, куда-то деться от них. И я стала запираться в ванной, как тогда, когда мне приходилось избегать отца. Становилось немного легче: находясь в крошечном помещении я успокаивалась, могла заниматься уроками, читать. Я старалась ложиться спать максимально поздно, чтобы тут же проваливаться в сон от усталости. Иначе в моих мыслях могли снова возникать посторонние идеи, которые становились навязчивыми и часто агрессивными. Кто-то из этих внутренних голосов начинал предлагать разделаться со всеми ошибками разом.

– Подумай, это же исправит столько всего, —ласково и как-то заботливо шептала Тихоня.

– Ты портишь всё, абсолютно всё, к чему прикасаешься. Тихоня права, надо просто устранить источник всех проблем, – Критик всегда рассуждал так подчеркнуто аргументированно, что я не могла ему возразить. – Давай, действуй. Или ты и этого нормально сделать не можешь? Что же ты за человек такой. Как можно так всё портить?