Константин Зарубин - Шла по берегу подёнка. Балтийская повесть

На этом месте я прервал чтение, чтобы покраснеть, невольно прикрыть экран ладонью и покоситься на таксиста. Таксист был идеальный. Молча смотрел на дорогу, слушал своё латышское радио. Я для него существовал только в виде адреса и суммы на счётчике.

Книжка, которую вспоминал Сашка, называется «Дом скитальцев». Написал её Александр Мирер. Я читал её раз двадцать. Некоторые места до сих пор помню наизусть. Додекаэдров у Мирера нет – там геометрия попроще: Квадраты, Треугольники, Линии. И на коробочках для пересадки сознания там не кнопки, а ниточки, за которые надо дёргать.

Но это всё ерунда. Главное, что Сашке я действительно наврал. Книжка была библиотечная, с фиолетовым штампом на семнадцатой странице, но списанная. Родители принесли, когда библиотека закрывалась недалеко от нашей старой квартиры. (Я ещё напишу про эту библиотеку.) Я страшно боялся за свой драгоценный «Дом скитальцев». Ну, и жадничал, конечно.

А Сашка, получается, раскрыл моё враньё и ничего не сказал. Знаете почему? Расстраивать меня не хотел, скорее всего. Он такой. И был таким уже в одиннадцать лет.

«Выходит, – читал я дальше, – что я всю жизнь понимал человека, как завещали инопланетяне в коробочках. Всегда исходил из того, что «сущность» человека – чистая информация. Прорва информации, в принципе отторжимой от носителя. Поэтому носитель не имеет значения. От перемены железа софт не меняется.

Демагог в моей голове продолжает в это верить. Или делать вид, что верит, потому что иначе его доводы разваливаются, и Кира возникает из обломков прямо в куцем чёрном платье, которое на ней было в день нашего знакомства. Именно такая, какая есть. Потому что дуализм – дикая чушь, даже если он современный и хай-тековый и вроде бы не похож совсем на бабушкины сказки про нетленную душу, которую Господь пристегнул к бренному телу декартовской шишковидной железой.

Кира, которую я ЛЮБЛЮ (именно ЛЮБЛЮ, капслоком поверх всей наблюдаемой вселенной), не разлагается на прекрасный процессор и негодное программное обеспечение, закороченное в хлам каким-то редким вирусом. Она просто часть всего, что есть (бескрайнего, а может, даже безвременного и единого; привет Пармениду), и вопрос о том, насколько «завтрашняя Кира» тождественна «сегодняшней» или «вчерашней», не имеет ответа, потому что ни одна из этих «Кир» не является дискретной единицей. Я уже не говорю, что слово «одна» в этом контексте неуместно.

«Я» тоже кусок всего, что есть. «Я» ЛЮБЛЮ не последовательность «Кир», объединённых общими признаками вроде веснушек и шрама на левом колене. «Я» ЛЮБЛЮ не отдельные элементы некоего множества уже хотя бы потому, что моя «любовь» неотделима от «Киры» – от той Киры, которая мне известна. Я люблю её вместе со всеми её «жизнями», как бы их ни определял Демагог. Проблема тождества личности не имеет ни решения, ни содержания, ни (это главное) отношения ко мне и Кире…»

Сашка настрочил всё это в один присест, на скамейке рядом с университетом. Настучал на экране телефона. Отправил за четырнадцать минут до своего явления матфаку. Теперь я вижу, что в его сумбурной исповеди была сквозная нить, пускай и не ярко-красная, а довольно бледная. Но тогда я её то ли не нашёл, то ли сразу потерял. Или же (самый лестный для меня вариант) она вообще видна только задним числом.

Так или иначе, должен сознаться, что пропустил много абзацев. Не меньше трети всего текста. Перескочил к финалу, где пылкая заумь кончалась, а кроме таинственной Киры упоминался уже известный мне Клявиньш, горемычный аспирант. Ради аспиранта Клявиньша, собственно, Сашка и торчал в Юрмале. Ради Клявиньша и ради «Летней школы комбинаторной оптимизации», затеянной одним из местных университетов.

«Я мог бы остаться здесь и в качестве себя. Меня бы с распростёртыми объятиями взяли на факультет, я тебе рассказывал. Дом юрмальский можно купить не очень дорого, оба этажа, они и ремонт почти закончили за этот месяц.

Никакие сёстры, даже Кирины, не могут мне запретить селиться, где я хочу. Латышский я всегда хотел выучить, с детства ещё хотел, когда нас с Наськой родители в Юрмалу привозили. На работу бы ездил с той же платформы, что и в детстве, когда пасмурно было и мы в Ригу ездили гулять. Там и здание то же самое стоит, подремонтированное только, и пахнет так же, как в восьмидесятые.

Но на самом деле я не знаю, имею ли право остаться. Потому что свора подонков у меня в башке рано или поздно погонит меня караулить Киру, а там и ещё хуже. Плюс Клявиньш. Помочь я ему так и не сумел, убедить щадящими намёками тоже не сумел. Разъяснять ему прямым текстом, почему никакой Journal of Combinatorial Theory или даже Integers его нынешнюю работу никогда не напечатает, – это нужен какой-то железный человек с отключаемым сердцем. Не я, короче. Ты если б с Клявиньшем поговорил пять минут, ты бы понял, что я имею в виду. Это примерно как ребёнку объяснять, что Деда Мороза нет, Новый год отменили, а мама ушла в магазин и потерялась по дороге.

Выход один: поменяться местами. Я к нему ездил ночью, пытался настроить на это. Он, как и следовало ожидать, переполошился, долго не мог понять и успокоиться, но дело наживное. Я ему помогу в любом случае. Теперь важно не рефлексировать и не оглядываться. Так что ты в курсе дела, Костыль. До скорого».

Я закрыл почту и убрал телефон в карман. Остаток пути до кирпичного здания на улице Алисес я смотрел в боковое окно и ничего там не видел. Пальцы барабанили по коленям – в такт радио.

Я редко бывал столь же далёк от курса дела, как в том рижском такси, после Сашкиного письма и звонка из полиции.

В полиции меня провели в кабинет на втором этаже. На двери кабинета светлело прямоугольное пятно с двумя дырочками по краям. Табличку, видимо, как раз меняли. Внутри было просторно, аскетично и пахло ремонтом. За столом сидел одетый в гражданское и клетчатое мужчина лет сорока пяти с обширными залысинами. Он прижимал к уху телефонную трубку и выглядел несчастным.

– Ййес… Ййес… – повторял он. – Ай андерстэнд… Андерстэнд…

Он явно кривил душой. Девушка по имени Лига, которая меня привела, смотрела на его мучения с материнской ухмылкой. Она была рослая, статная, в форменном пиджаке с двумя полосками на погонах.

Примерно через минуту мужчина прикрыл трубку ладонью, бросил мне «хеллоу» и по-латышски обратился к сотруднице. Я, естественно, не понял ни слова, но в его голосе сквозила мольба.

Вняв мольбе, Лига отобрала у него телефон. Коряво, но бойко заговорила по-английски про Александра, которого увезли в лучшую больницу, к лучшим специалистам. Александр, заверила она, совершенно жив. Ему будет совершенно хорошо. Вы правы, это ошибка, он совершенно никого не убил.