Авель Мунн - Следующая станция – Тель-Авив

– Он старше нас всех, в армии служит, ему двадцать один год. Он оружейник в элитном взводе. Зовут Игаль.

– Интересно, а где ты его встретила? Попкорн на ученьях раздавала? – с язвинкой спросила Дана.

Дана очень любила сестру, при этом невыносимо страдала от несправедливости природы. Как можно одну сестру сделать божественно красивой, с огромными голубыми глазами, яркими полными губами, слегка широкими скулами, казалось, это должно портить, но ямочки (материнские, почему достались только ей?!) и зауженный подбородок в целом делали форму ее лица совершенно очаровательной… А вторую сестру сделать такой, как Дана? Не то чтобы страшной, но лишенной какой-либо грациозной линии, хотя бы в районе лица. Коричневые глаза сидели в круглых, немного совиных глазницах, под прямыми, невыразительными бровями, лоб невысокий, широкий, лицо овальное, излишняя полнота, в результате второй подбородок. Губы тонкие, еле заметные на лице, обычно поджатые для пущей серьезности. Волосы жидкие, прямые, подстрижены под аккуратное каре, коричнево-мышиного цвета.

Другое дело – волосы Нои, мамины опять-таки, тяжелые, черные, отличались от материнских грубо-волнистой формой, стянутые в тугой хвост.

– Встретила… – Ноя посмаковала это слово, будто вопрос застал ее неподготовленной и теперь она тянет время, повторяя его, прежде чем приступить к ответу, как не знающий ответа ученик. – Там, где я собаку выгуливаю за плату, недалеко от нашей улицы.

Дана удивилась.

– Он калека? Не может сам свою собаку выгуливать?

– Не калека он! – Ноя расстроилась недружелюбным настроем сестры. – Он в армии всю неделю. Еще когда в школе учился, завел собаку, потом призвался, а у родителей нет времени на прогулки, зато есть деньги, вот я и подрабатываю. Однажды я вернула собаку, а он как раз домой пришел. Выпустили на сутки. Пригласил на кофе. Очень милый.

– Ты нам его покажи обязательно, – вступилась Ирис. – Дана, что такого?

– А то! – ощетинилась Дана. – Что он старше намного. Попользует тебя и выкинет!

При этом она бросила нехороший прямой взгляд на Ирис.

– Ха! – картинно запрокинула голову Ирис. – А ровесники не так себя с ней поведут? Давай ее в банку закатаем лет так на тридцать

– Давайте меня в банку закатаем, – горько вдруг сказала Сура. – Как же мне всего этого не хочется… У нас от девушки ожидают, что в восемнадцать лет она замуж выйдет и детей рожать станет.

Ухажер Нои был враз забыт, вытесненный неподдельным обескураживанием от услышанной новости. Сура относилась к зажиточному арабскому семейству. Не мусульманскому, христианскому, из Яффо. Странно, что близкий родственник их, Ахмед и его семья, были мусульманами, жившими в лагере беженцев в Газе. Сурины родители были намного либеральнее других израильских арабов, прежде всего тем, что для них было важно обеспечить Суре хорошее образование и не препятствовать ей иметь друзей среди светских евреев, тем более мужского пола.

– И от тебя ожидают? – Дана тревожно сдвинула брови.

– Думаю да, но не навязывают пока. Мне и нет восемнадцати еще. Посмотрим, что будет через полтора года. Поэтому и хочу в банку.

– Может, ты влюбишься в какого-нибудь молодца, зачем в банку? – Шай попытался подбодрить Суру, пододвинул к ней стаканчик с вином: – Вот пей, пока ты не беременная третьим.

Все рассмеялись. Даже Сура улыбнулась, хотя в уголках глаз блеснула грусть.

– Мне прикольно с вами общаться, но влюбиться в еврея нельзя. Нежелательно.

Ирис закончила вторую рюмку шоколадного ликера и пустилась во все тяжкие:

– Можно, Сура, любовь зла, полюбишь и еврея, только чтоб при деньгах был, сбежите с ним в Вегас, и забудешь про свои «нельзя, нежелательно» … – Она перебила саму себя на полуслове: – А сексом тебе можно заниматься? Или твоим братьям придется убить тебя, защищая честь семьи?

Сура улыбнулась, обнажила ряд безупречных зубов, а обычно строгая линия губ переспелого гранатового цвета изогнулась миловидным рельефом, контрастно подчеркивая белизну зубов. Ее внешность не оставляла сомнений насчет ее национальной принадлежности. Высокие, выпуклые надбровные дуги, обрамленные широкими, длинными, аккуратными бровями цвета угля, изламывающимися уголком посередине. Лицо продолговатой формы, прямые скулы, верхняя губа гордо разделена посередине на два холмика, гармонируя с горбинкой на прямом длинноватом носу. Лоснящиеся волосы цвета угля затянуты назад, крепко схвачены резинкой.

– Убьют, Ирис, и меня, и того несчастного. Ты думаешь, все арабы – темные неандертальцы?

– Не знаю… Но есть же такой обычай. Сколько раз убивали девушек на почве семейной чести.

– Это не у нас. Но сексом я заниматься не планирую все равно. Фу! – Сура скривила губы.

Ирис хихикнула, наклонилась вперед, заглянула Суре в лицо:

– Сура! Ты серьезно? Вот влюбишься, тебя потянет, не зарекайся.

– А я не зарекаюсь, на данный момент это «фу». – Сура слегка повернула голову в сторону льнущей к ней Ирис и задала встречный вопрос: – А ты откуда знаешь? Влюбилась? Или ты уже с кем-то спала?

– Может, спала, а может, и нет. Настоящая леди секреты своей личной жизни не выдает. – Кокетливо, но с достоинством Ирис откинулась на спинку качелей, достала из сумки неизменный «Винстон слим ментол» и закурила, краем глаза наблюдая за Шаем. Возбужденная двумя рюмками ликера, почти хамски наслаждаясь исходящими от него лучами безнадежной ревности. Его юное, безусое, девственное обожание наполняло ее, вдувало жизнь в ее самоутверждение, она ощущала себя желанной, ощущала себя женщиной. Те, другие обожатели, к которым она так безвольно влеклась, были старше ее гораздо. Но с ними она чувствовала себя девочкой, незрелой, неопытной, зависимой. Их неробкие ухаживания, уверенные прикосновения завораживали ее, как наркотик, поднимали в ней густое раскатистое возбуждение, оставляя, однако, потом кислое противное послевкусие. Ирис жадно затянулась, выдернула сигарету изо рта и натужно выдохнула дым, в уголках ее глаз, если хорошо присмотреться, можно было заметить едва ютившуюся тоску.

Дафна неприкаянно ходила по бабушкиной спальне, ей казалось, что нужно непременно открывать ящики и разбирать бабушкино имущество. Но она не могла без трепета прикоснуться ни к одной ее вещи. А если там что-то очень личное, не предназначенное для чужих глаз? Фотографии. Их точно можно рассматривать. Дафна открыла тумбу, где хранились старые альбомы, пахнуло состарившимся картоном и высохшим клеем и еще чем-то бабушкиным, чем-то из детства. Многие фотографии отклеились и сбились в кучки в сгибах между страницами. На первой странице крепко держалась большая фотография бабушки, дедушки, Исраэллы и Йосефа. Исраэлле около двенадцати лет, широкая улыбка, две косички по бокам, стоит справа от матери. Ее брату два годика, он сидит у дедушки на коленях, щекастый пупс с милым чубом посреди головы. Фотография черно-белая, очень четкая, студийная. На следующей странице несколько фотографий поменьше. Дедушка, невысокий, в летнем костюме, фотография менее четкая, чем предыдущая, явно сделана любителем, на заднем плане город. Еще фотографии, еще люди. Дафна всматривается, но не узнает их. Как так получилось, что она не знает о людях, окружавших молодость ее бабушки. Одеты все просто, это, скорее всего, Польша, куда бабушка попала после Освенцима, одна, почти совсем ребенком, и оттуда уплыла на корабле в Израиль. Дафна знала, что ее приютила двоюродная тетка, каким-то чудом, как и бабушка, выжившая в лагере. Но как тетку звали и тем более как она выглядела, Дафна не знала. Вот фотографии маленьких Исраэллы и Йосефа на природе, мелкая горная речушка, скорее всего, на севере Израиля, мать тоненькая, в купальнике. Бабушка полноватая, тоже в купальнике. Интересно, с тех пор как Дафна знала бабушку, она была худенькой. А в молодости, оказывается, полноватой. А вот совсем молодая бабушка на фоне улицы, опять Польша. Улица скорее городская, чем деревенская, на невысоких зданиях вывески. Улица выстелена квадратным камнем, как многие европейские. Мир там, за камерой, казался Дафне захватывающим. Она твердо решила порасспрашивать мать. Перевернула широкую картонную страницу, на пол выпало несколько отклеившихся фотографий. И желто-бурый сложенный вчетверо листок. Дафна наклонилась, подняла его. Листок был очень старый, тоненький, сильно потертый, казалось, распадется в прах в ее руках. Она аккуратно развернула его. Крупным почерком написано по-русски или по-польски. Дафна не знала ни одного из этих языков. Но четко решила прочитать письмо. Достала смартфон, сфотографировала листок, оригинал вернула в альбом. Раздался осторожный стук о полуоткрытую дверь. Дафна подняла голову, увидела Ольгу.