Авель Мунн - Следующая станция – Тель-Авив

– А я не знаю. Я всегда говорю, что арбузы хорошие. Они, конечно, не всегда хорошие, но и покупатель у меня не постоянный, проезжий.

Ирис запрокинула голову, изобразила подобие улыбки и гротескно произнесла: «Ах-а». При этом медленно хлопнула в ладоши три раза, зажимая сигарету между указательным и средним пальцем правой руки.

– У меня готическое настроение. Расскажи нам еще про сектор Газа.

– Что тебе рассказать, девочка… Живи лучше в неведении. Так легче спать.

– А тебе тяжело спать, Ахмед? – спросил Ори, мерно помешивая кофе в турке и не отрывая от него глаз. Ори строго следил, чтобы кофе прокипел семь раз, снимая его с огня и возвращая обратно.

– Когда как. Я в четыре утра встаю, засыпаю, как только вижу подушку. Но когда самолеты летают, конечно, не заснуть, дети просыпаются и плачут от страха, сложно привыкнуть к такому.

На какое-то время воцарилась неловкая тишина.

– Кофе готов, – нарочито громко и бодро произнес Ори.

Сура уже несла круглый поднос с керамическими стаканчиками к низкому деревянному столику, уютно расположившемуся в центре разнокалиберной мебели. Дана скромно заняла ручку дивана, на котором вальяжно развалилась ее младшая сестра Ноя, расчехлив видавшую виды гитару. Привычным жестом Ноя разместила гитару под правым локтем, уперев ее в бедро, ненавязчиво тихо заиграла «Металлику», песню Nothing else matters.

Ирис затянулась сигаретой, откинулась удобно на низком пуфе с марокканским узором и томным голосом продолжила допрос:

– Вот скажи, Ахмед, ведь они же специально запускают по Израилю свои ракеты из школ, детских садов, густонаселенных районов… Чтобы израильским войскам, вынужденным ликвидировать источник обстрела, приходилось сбрасывать туда бомбы?

Ахмед присел на треногую табуретку. Подростки никогда не видели, чтобы он позволял себе какое-то удобство даже на минуту. Прищурившись, посмотрел на Ирис черными глазами. Его лицо, покрытое сеткой мелких и глубоких морщин, почти до глаз тонуло в платиновой седой бороде.

– Специально, – ответил он, продолжая выжидательно смотреть на Ирис.

– И что, по-твоему, мы должны делать? – Ирис растерялась, слишком ловко был перекинут мяч на ее половину.

– Я не знаю.

Ори, сварив кофе, удобно расположился в пыльном шатком, но удобном кресле, взял один стаканчик с подноса и глубоко вдохнул аромат.

– Ирис, – сказал он, – что непонятного? Есть террористы и есть мирные жители, террористам по барабану мирные жители, пусть мрут, даже лучше. Прилетел «Би-би-си», поснимал разбомбленную школу, парочку трупов – и готово, давайте осуждать Израиль за насилие и агрессию.

Под тихую мелодию «Металлики» разговор имел эпически-романтический оттенок. Ирис не унималась.

– Ахмед, а почему ты не вывезешь свою семью оттуда? Ведь так много арабских стран…

Ахмед усмехнулся в бороду, и его глаза блеснули из щелочек век:

– Потому что никому мы не нужны. Да и не может араб бросить свою землю. Земля важнее всего.

Ноя застыла, перестав играть на гитаре, решив, что настало время поиронизировать:

– Конечно, важнее, именно поэтому вся Европа лопается от прибывших из арабских стран земледельцев. Земля важна, но европейская важнее. – Сказав это, Ноя вернула руку на струны, и «Металлика» возобновилась на два аккорда, а потом перешла в Don’t cry, Guns and Roses.

– О, точно, – поддержал Ори, повеселев.

Дана подняла на Ахмеда свои большие круглые, вместе с тем не очень красивые глаза и, будто извиняясь за сестру, сказала:

– Ахмед, мы ведь тебя любим, ты знаешь… Просто у них сегодня на уроке истории говорили о войне сорок восьмого, вот они и умные.

Ирис прыснула.

– Так кто ее слушает, эту занудную тетку, я чуть не умерла от скуки, эта пара длилась бесконечно, на перемену не выпустила нас, две минуты дала, у меня дефицит никотина в крови образовался.

Дана обратилась к Ирис.

– А вот ты бы лучше спросила Ахмеда, где он был в сорок восьмом.

Ирис послушно спросила:

– Ахмед, где ты был в сорок восьмом?

– Я жил в Иерусалиме, мне был один год, и я рос в обувной лавке моего отца на Давидкиной площади. Хороший вопрос, Дана. – Ахмед встал со своего табурета, невысокий, прихрамывая на правую ногу, подошел к столику с подносом и взял себе чашечку кофе.

– Ори, что у нас с кальяном? У меня есть чем вас порадовать… Когда в сорок восьмом Израиль объявил независимость и началась война, мой отец погиб первым от снайперской пули – он просто вышел посреди города пообедать. Говорят, я там был. Но я не помню. Ори, возьми фольгу под прилавком и спичечный коробок рядом, аккуратно, там травка. Мать отправилась с нами пятерыми в лагерь беженцев.

Дана немного пожалела, что с ее подачи Ирис задала этот вопрос Ахмеду. Ноя опять застыла.

– Ахмед, мы тебя любим, – серьезно сказала она, – нам не важно, кто ты по национальности. Серьезно, мы просто спрашиваем, нам интересно послушать и понять, что чувствуют те, кто там, типа враги, и мы понимаем, что не все там враги.

Ори принес сверток, держа его зажатым в кулаке. Во второй руке у него был кальян с водой. Быстро и безупречно наполнил чашку для табака табаком с небольшим количеством гашиша, натянул фольгу, терпеливо проколол в ней много дырочек зубочисткой. Затем расположил кальян посередине, возле столика с кофе, засунул мундштук в рот и затянулся. Выпустив густой белый пар, с наслаждением откинулся на спинку кресла. Передал мундштук Ахмеду. В создавшейся на миг тишине явно раздался скрип колес подъехавшей машины по насыпанной перед шатром гальке. Ахмед, решив, что это клиент за арбузом, поднялся со своего табурета, но Ори его опередил:

– Это Шай, наверное.

Ори поспешно передал трубку кальяна Ирис и рванул к выходу, подняв облако пыли со своего кресла. Ноя и Дана тоже направились к выходу. Больше, чем Шай, их интересовала его мать, Ольга. Она дружила с их матерью с незапамятных времен и являлась безраздельной частью их детства. Частью, которая несет в себе очарование и недосягаемость закрывшихся на кухне взрослых, когда через толстое граненое стекло двери можно наблюдать их в тумане сигаретного дыма и завидовать веселым взрывам смеха. Когда так хочется быть там, в центре событий, но приходится идти спать, потому что ты маленький. Ноя и Дана, рискуя быть пойманными и наказанными, пробирались к кухне издалека понаблюдать за взрослым весельем и хоть немного впитать шального сигаретного дыма, который обильно просачивался через кухонную дверь.

Затем у себя в комнате они, подобно любым детям, подражали взрослым, раскуривая карандаши и натужно смеясь, а будучи постарше, пытались разгадать случайно услышанное из разговора. Так, однажды они услышали, что Лирон в депрессии и Ольге, скорее всего, придется пожить с ним какое-то время, чтобы подбодрить его и помочь по дому. Девочки никак не могли понять, о чем речь, а дотошное допрашивание маленького Шая не принесло плодов – он не знал, что такое депрессия, и не считал, что с папой что-то не так. Повзрослев еще и осмыслив, наконец, щекотливое семейное положение Шая, для девочек все встало на свои места. Выяснилось, что Шай живет с папой, который любит мужчин, а мама навещает его и состоит с папой в тесных дружеских отношениях. Нередкие депрессии Лирона являлись неизбежным побочным эффектом его тонкой чувственной натуры, отдающейся до конца, без остатка, тотально, что нередко приводило романтические отношения к фиаско, за этим неизбежно следовал провал в депрессию с приступами паники и таблетками.