Лика Конкевич - Дикарка

– Тише-тише! Еще услышит… ты ведь знаешь, я глазками только пострелять да Толю подразнить.

…Позже мама не понимала, почему я заболела. Перед занятием по аэробике. Еще пару раз она уходила туда одна, а потом бросила.

И я еще многие годы оставалась буфером, об который по очереди бились то мама, то папа. Мне казалось, они разорвут меня от своего перетягивания. Но и мысли, чтобы выйти из этого, оставив их вдвоем, у меня не возникало.

Поезд.

Мы возвращаемся из белоночного Ленинграда домой. Впервые этим летом 1988 года я услышу Юру Шатунова.

Из ресторанного радио. Качаюсь на верхней полке, снизу Анна, 80 лет. Она не пожилой человек. Не бабуля. У нее есть карманный магнитофон и она слушает заграничные записи. Носит туфли на липках (липучках), очень модные (я бы сама от таких не отказалась). Снабжает меня конфетами и лимонадом, шоколадом и семечками.

Через несколько суток ночью наша станция.

Железорудная. Мы еле успеваем спустить на платформу наши тринадцать сумок, как поезд трогается. И Анна бежит в моей шляпке (которую мама купила для меня в Ленинграде).

Улыбается и машет мне ею. Бирюзово – пудровой, накрахмаленной и имеющей идеальную форму королевской крови. Шляпка возвращается ко мне.

Я надеваю ее и гордо иду, сгибаясь под тонным багажом. Зато королева….

А наутро от сестры я узнала, что Вадик приехал. Дневниковые буквы того времени пестрят подростковыми максимально трагичными фразами:

«… и еще он закурил.

И это самая ужасная новость для меня. Я очень разозлилась и сама подошла к нему. Они с пацанами сидели в швейке (швейная фабрика). Я на ходу позвала его. Он посмотрел на пацанов и пошел ко мне. А во мне просто закипела ненависть. Стоит около меня, молчит и глазами хлопает. Я, вообще, разозлилась, говорю: «И, все-таки, ты идиот» . Развернулась и ушла.

И потом иду, и мне его так жалко стало. И стыдно. Что первая написала ему. Первая подошла. У меня слезы на глазах. Что он так слушает своих друзей, что ради них готов на все. Даже курить. Зачем он с ними связался? Надо вытаскивать его оттуда.

Страдаю. Жду. Верю, что придет.

«Подойти к нему или быть гордой?… Я люблю его и страдаю. Почему он меня не любит? А я люблю его больше жизни. Господи, ну почему он такой красивый??? Все, Вадик у меня последний в жизни. Я больше не буду дружить ни с кем. Я люблю и буду любить только его. Пускай он любит другую, но я не изменю».

…До сих пор бумага хранит размашистым почерком мои подростковые эмоции максималиста. Все или ничего…

А назавтра нам организуют встречу (по моей просьбе).

Он встанет, такой блатной. А я говорю:

«Здравствуй.. вот видишь. Первой пришлось сказать Здравствуй. Мне стыдно и обидно, что первая написала письмо, что первая подошла к тебе, поздоровалась. Ты здесь уже почти неделю»

Он: «Ну раз обидно, зачем говорить?»

Я: «Говорю это, потому что ты мне очень нравишься и я люблю тебя»

Он: «Ясно…..» (я ненавижу это слово до сих пор)

Я: «Зачем ты связался с этой компанией?»

Он: «С какой?»

Я: «С самой обыкновенной»

Он: «Это не компания, а мои друзья»

Я: «Да… друзья тебя хоть чему научат. Уже научили… курить…. материться»

Ухмыльнувшись, он ответил, глядя мне прямо в глаза:

«А я уже умел…. все это делать»

Я: «Ну ты и дурак»

Он: «Ты все сказала? Тогда, пока»

…Меня догнали его друзья. Усадили в центр и провели «свадебную» церемонию, надев кольца (из ромашек). После, мы слушали магнитофон и домой я пришла почти в полночь.

А утром он пришел во двор (в голубой рубашке с белым воротничком, в белых кроссовках и трико, симпотный пацан), позвал меня гулять и притащил бумажный кулек с пряниками. Угощал меня и детвору.

Я вынесла магнитофон и было чертовски весело. А после обеда мы всей толпой утащились на аттракционы. Катались наперегонки по Тоболу на катамаранах. День закончился просто чудесно…

Возвращаясь к той себе сегодня, мне становится грустно, но я улыбаюсь. Мне нужно было это пройти…

Наутро я уезду в трудовой лагерь с Надюхой.

« Мы работаем по четыре часа, пропалывая овощные километровые полосы. После ходим купаться на речку.

Познакомились с парнями из села «Красного партизана». Однажды среди смены приехала мама. Привезла ягоды в больших стеклянных банках, лимонад, печенье, конфеты, кеды и сережки «ежики». (Мое внутреннее зрение и сегодня возвращает мне их обратно: снова цвет пыльных облаков, марсианские шарики с летящими острыми молниями).

Этим летом я заработала первые в своей жизни тридцать рублей. Пять из них я взяла себе, а остальные отдала маме »

А глубокой осенью я столкнулась с детской смертью. Умер племянник (новорожденный сынишка моего двоюродного брата) Это для меня стало непереносимым горем. Просто необъятным.

Я плачу наедине с вечером. У меня истерика. Посреди комнаты стоит кукольный гробик. Меня усаживают рядом на стул. Все сидят возле мертвого мальчика. А я впервые в жизни вижу младенца так близко. Бездыханного малыша семи дней жизни. Ромка.

Он был долгожданным и любимым. Но кто-то из медицинского персонала забыл закрыть форточку после проветривания и два младенца умерли тем вечером. Наш Ромка и чья-то девочка…

Запеленутый туго, в крошечном чепчике, белоснежный ангел. Он такой красивый. Я не могу прийти в себя. Сначала вздрагиваю. После, пускаюсь в рыдания. Плечи ходят ходуном и я не могу впустить в себя воздух. Я помню свою коричневую вязаную кофту с воротником «лодочка». Она до конца сохраняла этот запах смерти. Смерти маленького мальчика.

И я не могла ее носить больше.

После этого трагического события полгода моей жизни стали совсем критическими. Я мало хорошего думала о себе. Мне важно было знать, что у меня скверный характер. Я на всех кричала, перестала быть общительной. Стала дерганой и психованной. Папа называл меня не иначе как « грубиянка »…

С глубокой осени до самого лета я отталкивала своих близких. Мне реально верилось, что я никого не люблю. От этого много плакала и грубила. Перестала общаться со сверстниками и мама стала называть меня « нелюдимая ».

Когда в наш дом приходили гости, я садилась за книгу или начинала делать уроки. И не могла ничего поделать с этим убеганием от людей. Если бы тогда, как сейчас, я понимала, что это мое горе побуждает так вести себя, мне было бы легче.

Но в четырнадцать лет я думала, что со мной все плохо и виной тому я сама…

За эти полгода мама уезжала на Урал. Надолго. Болел ее отец. Мой дедушка. Позже, его похоронили.

Ближе к весне я познакомилась на аттракционах с Димкой, его забирали в армию. Он дал номер своего домашнего телефона и я успела поменять его на свой адрес. Позже он написал мне письмо из воинской части. А в апреле я позвонила узнать, что он пишет родителям, но мужской голос глухо сказал: « Дима погиб… »…