Евгений Пинаев - Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга первая

Слушатели мои посмеялись, но как-то грустно, и я, чтобы разрядить обстановку, сказал, что был я в ту пору большим оптимистом, увлекался Ромен Ролланом, и, отправляясь в путь, отыскал у него и вызубрил самый подходящий в ту пору девиз.

– Даже два, – вспомнил я. – Первый – на вечную тему: «Что есть истина?» Он универсален и пригоден на все времена: «Заблуждение на пути к живой истине плодотворнее истины мёртвой». А второй… второй тоже помню дословно: «Да здравствует жизнь! Да здравствует радость! Да здравствует борьба с нашей судьбой! Да здравствует любовь, переполняющая сердце! Да здравствует дружба, согревающая нашу веру, – дружба, которая слаще любви! Да здравствует день! Да здравствует ночь! Слава солнцу!»

Петька хихикнул, а Егор Иваныч развёл руками:

– Лихо! – выдохнул он. – Хоть с трибуны мавзолея! А как, Миша, обстоит с любовью? Тоже «да здравствует»?

– У Петрония «да здравствует», а у меня – захирела. Может, тлеет ещё, но за хребтом уральским. Отсюда не видно.

– Ну, если тлеет, раздуешь – из искры возгорится пламя, так? А пламя всегда видно. Пламя – если оно пламя, а не копоть – обязано жечь и греть, – сделал вывод отшельник.

Уже совсем распогодилось. Капель с крыши звонко падала в бочку.

Зоя Петровна поднялась и, забрав Егора («Нечего парню делать в вашей компании!»), отправилась по грибы.

– Сооружу вам жарёху, да и отправлюсь восвояси, – сказала из двери.

Я предложил достать нашу бутылку, но Егор Иваныч отказался. Мол, когда и вы отправитесь восвояси, тогда и устроим банкет. Петька тоже начал готовить этюдник и вскоре исчез за часовней. Тогда и я покинул избушку, оставаясь при своих мыслях о Мурманске, вспоминая Витьку и Сашку, а заодно и «метафизику» тех дней. Знал я, что сегодня с работой ничего не получится. Выпив хотя бы сто грамм, я никогда не брался за кисти. Алкоголь не помощник в любом деле. На «Онеге» был сухой закон, но парни ухитрялись протаскивать спирт в яичной скорлупе. Прокалывали ее, вытряхивали содержимое, а потом шприцем закачивали спирт. Трудоёмкий процесс требовал сноровки, но, как видно, цель оправдывала средства. Я всегда отказывался от угощения: палуба требовала бдения и трезвой головы. Сейчас тоже не до живописи. Предпочёл ей прогулку к нижним скалам, где имелось любимое местечко. Там, между каменных стен, высился одинокий монолит, названный мною «Чёртовым пальцем».

– Да здравствует дождь!.. – бормотал я, съезжая по мокрому травянистому склону. – Да здравствуют туман и обман… я сам обманываться рад… Да здравствуют иллюзии, черт их дери, иллюзии, дарующие ощущение реальности! Да, только так. Да здравствует погоня… За чем?

Тут я поскользнулся – шлёпнулся и последние метры проехал на заднице.

Тень от скал лежала выше. Солнце здесь высушило траву. Подниматься не хотелось. Некоторое время я лежал на спине, следя за клочковатыми облаками, что цеплялись почти за вершину Полюда. Затем перевернулся на живот. Редкие капли ещё сверкали на травинках, но трудяги-муравьи уже волокли куда-то прутики и хвою. И пёрышко! Зачем? Муравьихе на шляпку?

У лесной чащобы, в зарослях папоротника, торкнулась и взлетела тетёрка. Перемахнула поляну – исчезла. Я проводил её взглядом – стало не по себе за вчерашнюю промашку. Вернее, наоборот, за то, что не промазал. Вчера Егор Иваныч дал мне ружье и два патрона. «Может, подстрелишь что-нибудь съедобное», – сказал, вручая оружие. До родника я не добрался – залез в бурелом. Вдруг за спиной что-то вспорхнуло, зашелестело, промчалось над головой. Я выстрелил влёт, не целясь – навскидку. Птица, цепляясь за ветки, свалилась в кусты. Н-да, у сильного всегда бессильный виноват. И несъедобный дятел. До того расстроился, что задрожали руки, и когда я вспугнул косача, обрадовался, что в стволе не оказалось заряда.

Припасы, несмотря на жёсткую экономию, подходили к концу. Рацион стал, в основном, грибным. Похлёбка – с одной картофелиной и горсткой крупы, все остальное – зелень, травка всякая. Конечно, Егор Иваныч предлагал и угощал, но объедать хозяина, которому продукты доставлялись не на вертолёте, было стыдно. Ладно ещё, что последние дни, проведённые под гостеприимным кровом, оказались самыми плодотворными и удачными.

Но пришёл день, когда мы вскинули на спины опустевшие рюкзаки, подняли этюдники и сушилку, набитую сухими и свежими этюдами. «Наша» бутылка была выпита накануне, а утром прощального дня, обнялись мы с Егором Иванычем и…

И густой сумрачный лес точно проглотил нас.

Спуск иногда бывает тяжелее подъёма. На этот раз обошлось. Дожди не шли всю последнюю неделю, глина высохла, так что к подошве Полюда спустились быстро и без потерь. И снова дебри и бурелом. Прежней тропой не воспользовались – двинули напрямки, чтобы выйти к Ветлану. Как матрос-партизан Железняк, мы шли на Бахари, а вышли к Петрунихе. Зато оказались напротив Ветлана. Первым делом разжились продуктами, – перехватили продавщицу, уже закрывавшую магазин. И дальше повезло. Я сел писать красавицу-скалу, да что-то не заладилось: сколько ни старался, всё получалось не то, чего добивался. Однако мужику и бабе, подошедшим взглянуть, картинка поглянулась. Разговорились. Спросили, откуда, мол, объявился в этих краях такой «фотограф»?

– Из Молдавии мы, – ответил, заканчивая работу. – Туда и возвращаемся.

– У молдаван, наверно, зима-то сырая? – вдруг поинтересовался мужик.

– Да, – говорю, – промозглая.

– У нас с мороза краснеют, у вас синеют, – засмеялся он.

А баба, узнав, что нам нужно в Красновишерск, предложила подвезти. На чём бы, думаю? А она подогнала узенькую… пирогу! Стоя подогнала, работая шестом! Мы усомнились поначалу: уж больно ненадёжное плавсредство. Поднимет ли трёх парней, да ещё с грузом?

Петька полез первым. Неловкое движение – и лодка, кажется, готова тут же перевернуться.

– На то и название ей – душегубка, – улыбнулась тётка. – Моя долблёнка, наверно, последняя из таковских – из цельного, значитца, дерева. Теперича все больше из трёх досок ладят.

В общем, с опаской, стараясь не дышать, но погрузились.

Тётка отложила шест, отгребла кормовиком на стремнину и – что значит течение! – помчались мы, как борзая за лисой или зайцем.

Тётка оказалась говорливой.

Варягов не заинтересовал рассказ её о местной достопримечательности – «бумажном» комбинате, и она тут же поведала о делах, видимо, привычных для этих мест, то есть о беглых заключённых. О них мы слышали уже и от студентов-туристов, и от Егора Иваныча. Она и про «душегубку» свою упомянула лишь для того, чтобы поговорить о здешних страстях-мордастях. Мол, пользуется лодкой не только для быстроты передвижения. Нет, «она и чичас ишо востра на ноги». Просто не ходит берегом «из остерёгу». Беглецы, по её словам, «предпочитают баб резать и раздевать».