Евгений Пинаев - Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга первая

«Жизнь – акт, устремлённый вперёд. Мы живём, ибо жизнь непреложно состоит в деянии, в становлении жизни каждого самою собой», – утверждает дон Хосе. Заковыристо сказано, но хорошо. Не знаю, все ли живут из прошлого, я – да, оттуда. «А жизнь – длительность, живое присутствие в каждом мгновении того, что настанет потом», – снова подсказывает дон и утверждает, умница: «Человек, сохранивший веру в прошлое, не боится будущего: он твёрдо уверен, что найдёт в прошлом тактику, путь, метод, которые помогут утвердиться в проблематичном завтра. Будущее – горизонт проблем, прошлое – твёрдая почва методов, путей, которые, как мы полагаем, у нас под ногами».

Чувствовать под ногами почву, когда все зыбко вокруг, что может быть лучше? Это хорошо, ибо призрачно все в этом мире бушующем. Но, думал я, имея под ногами «твёрдую почву методов», можно начать не «пустой» пейзаж (один, как мне кажется, из лучших моих «проектов»), а некий сгусток… чего?

Трудно сказать, но легко вспомнить, что всякий раз, стоит подумать о «сгустке», передо мной возникает тот утёс – Чёртов палец, как я его называл, возле которого я любил поваляться на поляне и с которого я написал в ту пору лучший этюд. Он давно куда-то исчез, но память сохранила его во всех деталях, и потому картина моя «Путь в неведомое» родилась не в море, её идея, её замысел пришёл с Полюд-камня. И скалы те поднялись не из моря – с поляны, поросшей сочной травой и усыпанной валунами. Синий утёс на картине, оба утёса, стиснувшие узкий проход и парусник, устремившийся между них в неведомое, – образ, который преследует меня «всю жизнь», это порождение тех давних дней, что я и Мудрак провели в хижине Егора Иваныча. Он связал сушу и море, он – моя душа, отсюда столько вариантов. Образ моей жизни? Может быть. И не только моей. Впереди всегда неведомое, там свет в конце туннеля. Как тот кораблик, обрасопивший реи и движимый только двумя верхними парусами, я стремлюсь куда-то, но… всегда позади него. Я спешу за уходящим судном-судьбой, ловлю взглядом его гакабортный огонь, призывно желтеющий над кормой: мне бы не отстать, догнать бы его мне, но… Наверно, я все же отстал. Отстал? Если отстал, то никуда не пристал. Неужели об этом нужно было думать уже на Полюд-камне? Или после него? А что было после?

Вернулись с Полюда, а родители все ещё были в отъезде. Пришлось задуматься, как нынче говорят, о прожиточном минимуме и «продовольственной корзине». Да и возвращение в Молдавию было не за горами. Тут поневоле начнёшь ломать голову и рыскать в поисках заработка.

Заказ на копию с левитановского «У омута» дал чепуховые деньги – только на хлеб и на табак. Тогда мы отправились в Орёл-городок, где застряли на неделю. Сначала писали этюды, потом разгружали баржу с тёсом на здешнем лесосплавном рейде. Это дало существенные дивиденды, но главное пополнение кошелька случилось, когда мы нанялись ломать домики лесорубов в затопленной Камским морем низине левобережья.

Колчак строил планы, Колчак предлагал договориться с плотовщиками. Лафа, мол, плыви хоть до Астрахани и в ус не дуй. Но плот – не экспресс. Август догорал. Берёзы и осины меняли наряд, в небе появились первые перелётные птахи. И не было Петьке писем из Кишинёва. Помрачнел парень. Когда я, подзуживая его, пел «Матросу снятся девичьи косы», смотрел на меня волком.

Словом, поняли мы, что пора и нам лететь на юг. Лишний день – лишняя трата денег, которых и без того кот наплакал. Поэтому, когда в Молотов отправился «Невский», мы собрались в одночасье, попрощались с Егором и погрузились на катер. Спешил я ещё и потому, что родители были в Молотове. Отец лежал в больнице с сердцем, мама жила у отцовой сестры в Гайве.

Бахус плыл с нами. Шурка Молоковских наливал и подливал. Кончилось «горючее», заскочили в Добрянку. Мы на сей раз не злоупотребляли, ибо оплачивали проезд, расписывая дверцы шкафчиков в носовом кубрике и налегая на квашеную рыбу, которой полнилась бочка, стоявшая тут же. Да и сколько мы плыли? Какие-то девять часов. В четыре руки успели намалевать множество цветочков и загогулин, а я не поленился и вмонтировал в орнамент (специально для Шурки) назидание Антиоха Кантемира: «Пьяны те, кои лежат, прочи не трезвее, не обильнее умом – ногами сильнее». Петька, глядя на меня, расписался на соседней дверце: «Проворен, весел спешу, как вождь на победу, или как поп с похорон к жирному обеду». Эту господарь будто для нас сочинил. Не терпелось узнать мнение молдавских экспертов о нашем живописном сырье. Я вёз почти сто этюдов, Петька – полста с гаком. Рисунков мы вообще не считали.

Катер сэкономил нам не только деньги, но и время. Пароход тащится до Молотова целые сутки. Здесь тоже время не теряли. Навестили всех. Отец шёл на поправку, хотя был момент, что уже, думали, не выживет. Но коли обошлось, из Молотова я отчалил с лёгким сердцем.

Не доезжая Москвы, Петька заговорил о дипломе. Я не поддержал – рано! И голова была другим занята. Наших денег, с учётом того, что и жевать что-то надобно, хватило лишь на билеты до Фастова – первой после Киева станции. Чтобы убить время и отвлечь утробу от мыслей о «вкусной и здоровой пище», мы, умостившиеся на самой верхотуре для багажа, принялись резаться в очко. Последние полста в мелких грязных купюрах переходили из рук в руки, а нижние задирали головы. Думали, что игра идёт по крупному.

В Киеве прошвырнулись по Крещатику, сходили на Владимирскую горку и, полюбовавшись Днепром, заглянули в музей русской живописи. Засим – в дорогу.

Фастов миновали благополучно, но в Казатине ревизоры вышвырнули нас из вагона. Девчонка, ехавшая до этой станции, предложила денег, но мы гордо отказались и побрели по перрону неведомо куда. Впрочем, нет – ведомо.

– Куда теперь? – задался я риторическим вопросом.

– В райком, вестимо, – ответил Колчак. – Зайдём к инструктору по культуре. Неужели не поможет дарованиям с задатками гениев?

Щирый хохол в расшитой подсолнухами белой рубахе выслушал «дарования» с кислой улыбкой и посоветовал воспользоваться товарняком. Он и сам, в случае необходимости, добирается на нём до Киева.

– Сорок бочек арестантов – поживей, на Диёвку-Сухачёвку нет пути, – пропел я сколь можно бодренько. Но совет отклонил: – На дворе, чай, не восемнадцатый год!

– Да, придётся нанести ущерб советской экономике, – поддержал Мудрак, и мы снова оказались на вокзале.

До Казатина ехали в полупустом вагоне, но в Казатине еле втиснулись в «общий», купив на последние рубли билеты до ближайшей станции. Пассажиры – мешочники всех возрастов. Проходы забиты корзинами и мешками. И освещения нет. Тьма кромешная выручила нас, когда появились контролёры. Они светили фонариками, но под лавки, куда мы забились, не заглядывали. До Раздельной, в полусне, ехали на багажных полках. К несчастью, я разулся. Снял свои боевые кирзовые землеступы и поставил под столик в одном ряду с подобными им тружениками фронта и тыла. Это была ошибка. Население купе, проспавшее свою станцию, в великой поспешности обулось и, дёрнув стоп-кран, вывалилось из вагона. Кто-то – видимо, одна из старух – в моих сапогах, ибо мне достались совсем крохотные, с бабьих куриных лапок. В Молдавию я проник босиком, даже в сортире, избегая встречи с новой проверкой билетов, отсиживался в одних носках, но когда наши очи узрели родное приветствие «Салуд дин Кишенеу!», я понял, что значит пытка «испанским сапогом». Напялить их я так и не смог, поэтому, погрузив внутрь только пальцы, пятки оставил в голяшках. И это при том, что шагать пришлось через весь город: денег не осталось даже на троллейбус, а без билета, имея солидную поклажу, мы ехать не решились. До училища с его общагой – оно было всё-таки ближе, чем дом Гросулов – я добрался с ногами, стёртыми до мяса.