Геннадий Перминов - Оборотень

Затем раздались два сухих, бесстрастных щелчка и главный каратель, самодовольно улыбаясь, засунул дымящийся пистолет в большую деревянную кобуру.

– Пойдем, братва, отметим это дело, – он вытер руки снегом и пошёл в дом, в их дом, который папка строил и обихаживал всю жизнь. За ним гурьбой потянулись остальные.

– А ты поплачь, милок, покричи! – маленький Стёпка втянул голову в плечи и боязливо оглянулся. Позади него стояла Евдокия, благочестивая и богобоязненная старушка. – Совсем люди страх перед Богом потеряли, ничего не боятся и ни в кого не верят. Антихриста безволосого выше Господа поставили! – бабушка имела в виду Ленина, аляповатый портрет которого, вкупе с алым, выцветшим флагом, висел на дверях избы, которую представители новой власти облюбовали под свою штаб-квартиру.

– Ты, милок, помяни мои слова. Пройдут годы, народ прозреет и скинет с себя басурманскую ересь. А эти, что твоих родителев расстреляли, оборотни, перевёртыши, по-нашенски. Кто у власти – тому они и служат.

– Бабка, а кто такие оборотни? – сосредоточенно ковыряя пальцем в носу, спросил Стёпка.

– Ой, внучок! – тяжело вздохнула старая женщина. – Мал ты ещё, чтобы о таких вещах раздумывать. Как бы тебе понятнее втолковать. Вот, смотри, есть день, а потом наступает ночь… Так бывает и у людей. Средь бела дня, покуда солнышко светит и все хорошо, то и человек хороший, а ночью становится тёмно и страшно, стало быть, и человек меняет свое обличье, оборотнем становится. Вон, Ваньку Скопцова, что над твоими родителями изгаляется, твоя мамка на руках тютюшкала, покуда его батька у твоего отца на мельнице зерно молол. Подрос и вишь, в какого лиходея превратился! Погоди, милок, придёт времечко, когда люди снова к Господу нашему повернутся. Вот тогда он с них за грехи и спросит. Судный день будет! Так в писании сказано, – бабушка, что-то шепча обескровленными губами, перекрестилась на купол церкви, стоявшей неподалеку.

– Пойдём, милок, ко мне, поживёшь пока у меня. Негоже тебе с этими убивцами в одной избе столоваться. Пристрелят по пьянке, – она взяла мальчишку за руку и повела его за собой мимо церковно-приходской школы к маленькой избушке на окраине большого села.

Стёпка и раньше бывал в доме бабки Евдокии, которая приходилась его отцу дальней родственницей. Его всегда удивляло изобилие потемневших от времени церковных книг, которые старушка читала долгими зимними вечерами, старчески щурясь от тускло-мерцавшего огонька закопчённой лампадки. А Стёпке бабушка давала иллюстрированные журналы, которые невесть какими путями попали к ней, и мальчонка, изумлённо покачивая вихрастой головой, разглядывал чопорных женщин, подтянутых мужиков в неведомом одеянии и ещё множество всякой всячины. Тут надо заметить, что именно бабушка Евдокия и обучила любознательного мальчонку азам грамотности, так что в церковную школу Стёпка пришел уже довольно подготовленным.

Мальчишка вошел в крошечную, полутемную комнатку и боязливо остановился у порога.

– Проходи, проходи! – Евдокия суетливо подтолкнула мальчонку. – Поживёшь пока у меня, а там видно будет. Ты побудь пока здеся, вот, журналы посмотри, – она сунула Стёпке кипу журналов. – А я побегу, разузнаю в селе, что да как.

– Бабушка, а за что папку с мамкой расстреляли? – угрюмо насупившись, мальчонка пытливо смотрел на Евдокию.

– Да ни за что, – задумчиво откликнулась старушонка, плотнее укутываясь в тёплую шаль. – За то, что работал денно и нощно, за то, что жил справнее других. Из зависти, что они могут только «горькую» хлестать, а отец твой выпивал только по праздникам. Чтобы лишить человека жизни – большого ума не надо – было бы желание!

Далее старушка начала сыпать малопонятными церковными заповедями, из которых Стёпка только и уяснил, что обидчиков Всевышний всё равно накажет. Под успокаивавший говорок и расслаблявшую духоту вымотанный событиями весьма насыщенного дня, мальчишка крепко уснул.

Заканчивался третий день провозглашения Советской власти в большом торговом селе.

А потом был голод. Страшный. Косивший народ целыми семьями, практически, под корень. Гражданская война, где работоспособные, здоровые мужики умирали неизвестно за что и за кого, за какую-то странную и непонятную пока Советскую власть. Пугающие лозунги и кумачовые транспаранты. Продразвёрстка, лебеда, коптилка и монотонное бормотанье Евдокии. А ещё… По решению реввоенсовета, всё имущество семьи Галкиных, включая дом, мельницу, вислобрюхую лошадёнку и старую корову отобрали в пользу революции, а его отца, который не разгибая спины, всю свою сознательную жизнь трудился на мельнице, признали врагом народа. Как, впрочем, и мамку, признав её пособницей несознательного и подкулачного элемента. И это позорное клеймо волей-неволей сопровождало маленького, ничего тогда толком не понимавшего Стёпку, вплоть до самой войны.

Единственным человеком, с кем он находил общий язык в этом враждебном мире, кроме Евдокии, была Катерина, дочка бывшего церковного старосты, такая же сирота, которую, как и Стёпку, коснулось чёрное крыло повсеместного раскулачивания. Её отца расстреляли в двадцать первом, когда оголтелые фанатики всенародного атеизма стали разрушать храмы.

Их небольшую церквушку, стоявшую на самом берегу реки, взрывали два раза. И безуспешно. Тогда большевики выбили стёкла, разрушили амвон, иконостас, посбивали красочные фрески, но затем опомнились. Заколотили окна облезлой фанерой, притащили лавки и, наскоро переоборудовав церквушку в избу-читальню, оставили храм в покое. Катерина после трагической гибели отца жила в небольшом церковном флигельке, до которого волею судьбы не добралась рука вандалов, одурманенных собственной безнаказанностью.

Высокая, стройная девушка была выше его на голову и старше Стёпки на целых два года, а посему отличалась от робкого парня естественной мудростью и рассудительностью. Любовью их отношения и редкие встречи можно было назвать с большой натяжкой, скорее, тяга двух людей с одинаковой судьбой.

– А потом… – задумчиво пробормотал старик и с трудом разомкнул дряблые, подрагивавшие веки, – что же было потом?

Дед Степан завозился на печи, чувствуя, как болезненно сжимается сердце. В углу едва мерцала лампадка, висевшая под потемневшей иконой.

– Потом, потом… – невнятно произнёс он и вновь сомкнул веки. – Катерина ты, Катеринушка! – из потаённых уголков памяти выплыло полузабытое миловидное лицо, толстая русая коса. И всё…

1938 год. Год репрессий и террора. Стёпке миновал двадцатый первый годок, а Катерине, соответственно, исполнилось двадцать три. Красавица! Неприступная и горделивая, она редко появлялась на людях, предпочитая отсиживаться в своём одряхлевшем флигельке и читая при свете керосиновой лампы. Днём же она вязала изумительной красоты кружева, которые потом продавала за копейки в районном центре. Тем и жила. А Степан после смерти бабки Евдокии устроился работать в колхоз и пас коров. И почти каждый вечер, едва выдавалась свободная минутка, Стёпка прибегал в старенький домик, спрятавшийся в глубине запущенного церковного сада, и приносил Катерине гостинцы: то земляники нащиплет, то грибов насобирает, а ещё…