Геннадий Перминов - Оборотень

Каждый раз он приносил огромный букет простых, полевых ромашек. Сердце парня наполнялось неведомой доселе нежностью, когда девушка, скромно и беззащитно улыбаясь, прятала своё миловидной личико в россыпи незатейливых цветов.

Стоял тёплый августовский вечер. Стёпка пригнал стадо на ферму, немного постоял, с удовлетворением созерцая, как сытые и уставшие коровы, важно покачивая отяжелевшими выменами, заходили в обширный загон, и побрёл по тихой деревенской улочке, небрежно размахивая длинным арапником.

«Пойду, проведаю Катерину, почти неделю у неё не был. Как бы не случилось чего», – подумал он и, поправив туесок с крупной лесной малиной, висевший у него на плече, непроизвольно прибавил шагу. Степан пересекал небольшую лужайку, когда, услыхав впереди возбуждённые голоса, невольно остановился и прислушался. Первый, дрожавший – Катерины, а второй… Наглый, пьяный и самоуверенный… Васька! Девятнадцатилетний остолоп, сын председателя колхоза, числившийся счетоводом в колхозной конторе! Единственный в деревне парень, имевший в собственности велосипед – невиданную роскошь по тем временам.

В два прыжка Стёпка перескочил густые заросли крапивы и замер, с трудом сдерживая яростное негодование. Васька, а это был действительно он, стоял к Степану спиной и, не видя его, бесцеремонно, уверенный в своей безнаказанности, пытался обнять Катерину и повалить её на землю.

– Что ты ломаешься, недотрогу из себя строишь? – злобно бормотал он, схватив наконец девушку за волосы. – Думаешь, никто не видит, как к тебе Стёпка каждый вечер шастает? Не в ладушки же вы с ним тут играете? Иди сюда, сучка поповская!

В глазах у Степана потемнело. Безропотные и наполненные слезами глаза беззащитной девушки умоляюще смотрели на него. Просили! Умоляли! Требовали…

Длинная плеть арапника сочно впилась в жирную спину Васьки. Тот недоумевающее повернул искажённое болью лицо и хотел что-то выкрикнуть, но не успел. Кнут обвил ноги подонка, и Стёпка, резко дернув за рукоятку, сделал шаг назад. Васька грохнулся на землю и, попытался было вскочить, но Степан, подскочив вплотную, принялся наносить удары плетью по беспомощно барахтавшемуся на земле телу насильника.

– Стёпа, Степан! Остановись! Ведь ты убьёшь его! – отчаянный крик девушки с трудом остановил взбешенного Стёпку, и он, тяжело дыша, затравленно огляделся вокруг. Васька, облепленный грязью, размазывая стекавшие по лицу струйки крови, с трудом поднялся и злобно посмотрел на Степана затёкшим глазом.

– В Сибири сгною, суку! – он злобно плюнул на землю кровяной сгусток и скрылся в зарослях крапивы.

– Что же теперь будет, Стёпушка? – Катерина заплакала, спрятав лицо в ладошках с длинными пальцами.

– Посадят! – жёстко подытожил Стёпка и неумело прижал к себе подрагивавшее от рыданий и недавно пережитого потрясения стройное тело девушки.

– Этот жирный боров не простит. Ты иди к себе, закройся и сиди. Свет не зажигай! Может, обойдётся. Завтра увидимся, – он осторожно отстранил от себя прильнувшую к нему Катерину и, посвистывая, направился к своему дому.

– Не обошлось! – криво усмехнулся старый охотник, вспоминая события более чем полувековой давности, слез с печи и, щёлкнув выключателем, щурясь, бросил взгляд на старенькие ходики.

«Четыре часа!», – отметил он и, взяв лежавшую на краю стола пачку, вытащил оттуда полупустую сигарету. Прикурив, дед Степан отодвинул застиранную шторку, посмотрел в непроглядную темень с мельтешащим хороводом снежинок.

«И волка ещё не добили… Далеко ли он уйдёт, раненный-то? – досадливо спросил он себя, совсем не к месту вспомнив утреннюю, не особо удачную охоту. – Все-таки странные у него глаза! Голубые! А взгляд мне кого-то напоминает. Кого?», – дед Степан сунул обжегший пальцы окурок в подтопок, прилёг на широкую скамью возле печи и снова закрыл глаза.

Обхватив руками голову, Стёпка всю ночь просидел у стола, а утром, едва забрезжил серенький рассвет, послышалось утробное завывание машины.

«Едут!», – с трудом провернулось в чугунной голове. Парень тяжело вздохнул и, поднявшись со скамьи, уныло огляделся. – Вот и всё! – он вышел на скособоченное крыльцо и плотно закрыл за собой жалобно скрипнувшую дверь. Из наплывавшего со стороны реки густого тумана показались смутные очертания неуклюже-переваливавшегося «воронка», который через минуту остановился возле калитки. Из кабины вынырнул молоденький чекист и, придав своему, ещё детскому, безусому личику зверское выражение, щёлкнул затвором винтовки и бросился к крыльцу, на котором спокойно стоял Степан.

– Галкин! Степан! – воинственно заверещал энкэвэдэшник и, упиваясь величием своего всемогущества, вскинул винтовку к плечу. – Вы арестованы! Ермолов! Тихоненко! – начальственно бросил он через плечо двоим чекистам, которые выпрыгнули из покрашенного чёрной краской фургона. – Взять его!

А потом были длительные допросы, частенько с пристрастием, после которых его, едва дышавшего, притаскивали в камеру, суд, непонятный приговор, из которого Стёпка только и уяснил, что его приговорили к десяти годам «за оскорбление представителя власти» и…

– Хорошо, хоть не четвертак дали! – успокаивали его соседи по камере. – По пятьдесят восьмой, считай, парень, ты отделался легким испугом.

В январе 1940 года Стёпку с такими же бедолагами загрузили в состав с натужно пыхтевшим паровозом, состоявшим сплошь из телячьих вагонов, битком набитых заключенными, и повезли в неизвестность. Сердобольные бабские лица на редких полустанках, на которых конвоиры раздавали дымившуюся баланду, огромные сосны, проносившиеся мимо заиндевевшего и зарешеченного окошка и наконец ночная выгрузка под матерную брань охранников и остервенелый лай здоровенных овчарок. Стёпка попал в печально-известную зону №3 Усть-Вымского ГУЛАГА, что находится в Коми АССР, на берегу реки Вымь.

Его определили на кухню. Земляк из блатных, пользовавшийся непререкаемым авторитетом, пристроил Стёпку в хлеборезку, и молодой, неопытный парень умудрился избежать насмешек и унижений лагерной романтики.

Началась война, которая мало что поменяла в суровом лагерном распорядке. Разве что урезали хлебную пайку, ненамного, потому что с пустым желудком стволы не поворочаешь, да половина «вертухаев» ушла на фронт.

Прошло почти два года пребывания в лагере. Писем Стёпка ни от кого не ждал, ни на что не надеялся и безропотно и терпеливо тянул лямку лагерного хлебореза.

Наступил август 1942 года. Прошла утренняя поверка, и Стёпка из полуоткрытой двери своей каморки с жалостью наблюдал, как основной контингент лагеря унылой, нестройной колонной тянулся к лагерным воротам. Основной лесосплав уже закончился и всё трудоспособное население зоны усиленно трудилось на лесозаготовках, подготавливаясь к следующему сезону.