Константин Уткин - Суррогатный мир

Веселье набирало обороты. Пуськов с Жужником ликовали и орали уже в полный голос – позор! Подстава! Подмена! По залу волнам ходил ропот – поэты перемывали кости бедной троице, стоящей как на эшафоте. К пьяному пузану мчались четыре охранника – он принял было боксерскую стойку, но был быстро скручен, приподнят и унесен.

Концерт – как понял Петр – окончен, окончательно и бесповоротно.

На сцене появились фрачники со скрипками, но творческий народ уже не мог сосредоточится на музыке – по залу гулял, как отделенный шум прибоя, ропот. Лауреаты растворились в полумраке рядов.

Жужник фыркала рассвирепевшей кошкой и бросала на Ларенчука такие взгляды, что, будь он меньше расстроен, он бы оказался испепеленным на месте. Пуськов сидел, как окаменевшее олицетворение скорби. Во взглядах, которыми он иногда одаривал соседей, читалось – да, кругом интриги, подлость, гадость и гнусь. Награды получают недостойные ничего подлецы, а мы, гении, должны питаться крохами с их стола. Что делать, такова жизнь любого гения.

Но церемония уже подходила к концу. Даже смуглая певица с живым и сильным, переливающимся, как весенняя вода голосом не смогла удержать внимание зала – какая, к черту, песня, если только что хищникам была брошена такая приманка!

Длинные языки облизывали губы, когти драли кору, растягивая сухожилия перед броском. Жертва еще стояла, растерянно озираясь, не понимая, что произошло и тем более – что сейчас произойдет, но сотни глаз со всех сторон уже сфокусировались на ней. Для окончательной, быстрой и жестокой расправы мешали только пустяки – время суток и яркий свет. Время хищника – ночь, подруга – темнота.

Стучали откидные сиденья, пестрое наполнение зала превращалось в плотный поток и исчезало в дверях, чтобы рассеяться все на той же лестнице.

В холле Пуськова перехватил Рвокотоный и, с трудом сдерживая радость, посочувствовал.

– Несправедливо премия отдана, Михаил Палыч, там все куплено, народ обижен, мы будем бунтовать, все куплено, это факт. Давайте-ка я с вам сфоткаюсь, чтобы не так обидно было.

Но Пуськов, казалось, окаменел в своем горе. Даже черепашья шея постаревшего Казановы утратила дряблость и казалась твердой, как древесный ствол. Он потрепал Рвокотного по плечу.

– Да, Роман, кругом несправедливость. Те, кто должны были получить премию – а я должен был ее получить хотя бы за Белого Слона – оказываются оплеванными, опозоренными, оскверненными, обиженными.

– Да вы только посмотрите, вот она идет – зашипела готовая ужалить Жужник – разве порядочные поэты так ходят? Ну какой она поэт? Идет, как профурсетка какая-то. Вот как еще сказать? Разве это поэт? Нет, это не поэт. Не ходят так поэты, не ходят, хоть что вы со мной делайте, не ходят так поэты и не стоят так поэты. Полная бездарность, абсолютная бездарность, вы только посмотрите, как она идет. Это же уму не постижимо. Надо будет об этом написать статью. Я уж по ней пройдусь, я так по ней пройдусь, что ей будет очень нехорошо.

Ларенчук с изумлением увидел, что иссушенная дамочка, которая, по идее, лет двадцать назад должны был насовсем расстаться с иллюзиями, вся пылает каким-то юношеским максимализмом. Петр понял, что эта – пройдется. Эта, действительно, так пройдется, так пройдется, что покажет, наконец, как ходят настоящие поэты.

– Поздравляю, Оленька!

Оторопевший Ларенчук вдруг увидел, что Жужник расплылась в подобострастной улыбке – натянутой, фальшивой, но все же улыбке. А Олька Акинина, которую несло по лестнице плотное окружение каких-то непонятных, поздравляющих, сующих букеты и наперебой, общим хором поющих комплименты людей, услышала, улыбнулась, кивнула. Вид у нее был изумленно-счастливый.

– Нет, вы только посмотрите…

– Да… хороша бабенка.

Рвокотный прилип сальными глазками к уходящей вниз победительнице.

– Нет, вы только посмотрите, это же полная бездарность. Вы видели, нет, вы видели – я ее поздравила, я лично ее поздравила и незаслуженной победой, и что? Как она себя повела? Вы что, хотите сказать, что поэты так себя ведут? Да не ведут себя так поэты. Я вот что вам скажу – она украла победу. Премию надо было отдать нашему великому мэтру. Наш великий мэтр достоин любых премий, не то что какого-то несчастного Поэта года. Да, Михаил Палыч?

– Моя дорогая Танечка, мой дорогой Жужник, моя верная, любимая, надежная подруга. В годину жестоких разочарований, постав и предательств только вы, мои верные друзья, помогаете мне жить и тем самым спасаете читателей от потери своего обожаемого автора. Вы только представьте, как бы осиротели мои поклонники, если бы мне не удалось пережить этот страшный, не заслуженный позор. Только вы даете мне силы жить дальше и радовать, радовать, и еще раз радовать своих читателей.

– Михаил Палыч! Михаил Палыч! Какая встреча! Вы меня помните? Я Раечка Працук.

Пуськов стал страшен – на каменную маску оскорбленного гения он натянут совершенно мертвую, больше похожую не оскал улыбку. Впрочем, Раечку Працук это ничуть не смутило – она надвигалась, огромная, массивная, с крупными локонами толстого парика, с крупными серьгами, крупными перстнями и очень крупной цепью на высоко стоящем живом бюсте.

Рядом с этим улыбающимся изобилием фактурные Пуськов и Рвокотный казались подростками.

– Михаил Палыч, Мишенька, вы помните меня, я Раечка Працук. Я вам постоянно рецки пишу. На каждый ваш гениальный стих. А вы кто? Ах, вы Ромочка Рвокотный. Какой сюрприз, какая прелесть. Ромочка, наше светило. Вы помните, какой прекрасный клуб вы создали? А вы кто?

Раечка Працук уставила на Ларенчука маленькие, словно проколотые шилом глазки. И Петру стало неуютно, как под сквозняком – никакой доброты, никакой радости или симпатии в них не было и в помине. Жесткость, подозрительность и настороженность – этого хватало в глазках с лихвой.

– О, милая Раечка Працук – взял Ларенчук ее тональность – я просто гость на этом празднике жизни…

– О, как вы красиво сказали. Я вижу в вас настоящего поэта. Вы так свежо и оригинально выражаетесь. На этом празднике жизни… мы действительно на этом празднике жизни, и да не омрачат наше на нем пребывание всякие мелкие недоразумения, которые все-таки иногда еще встречаются.

– Мы чужие на этом празднике жизни – Ларенчук неожиданно для себя процитировал советских классиков полностью. И удостоился уважительных взглядов собеседников.

– Да-да – улыбаясь и колыхаясь, подхватила Раечка Працук – вы это тоже заметили? Такой наглой, такой хамской подтасовки я еще не видела. Премию должны были дать уважаемому Михаилу Палычу…

Ларенчук понял, что больше не выдержит.

– А вы тоже пишете стихи?

– Я? – искренне изумилась Раечка Працук. – Конечно пишу. Мы все здесь пишем стихи.