Константин Уткин - Суррогатный мир

– Все? – Испугался Ларенчук. Где-то в глубине души он надеялся, что в зале собрались все-таки зрители, или, точнее говоря, читатели. Но чтобы вот такое количество поэтов в отдельно взятом помещении – этого он себе даже в самых пьяных кошмарах представить не мог.

Раечка Працук улыбнулась ему по-матерински, как совсем еще несмышленышу.

– Конечно, все. Этот прекрасный сайт дал нам возможность стать поэтами.

– Неправда – вдруг встряла Жужник. – Наш сайт не всем дал возможность стать поэтами. Вот Акининой он такой возможности не дал. Что она вообще на сайте делает? А главное, главное – вы видели, как она ходит? Поэты так не ходят

– Милочка, ну что вы так переживаете. Я тоже сначала переживал, потом поняла, что все гадости, которые они мне пишут, они пишут просто от зависти. Вот они сидят, завидуют и брызжут слюной в монитор. Сидят и брызжут, брызжут и сидят. Не надо переживать. У них от зависти произойдет истечение желчи и они сами себя накажут. А что касается до этой особы, то вам так скажу… кстати, как вас зовут?

– Танечка. А на сайте – Жужник.

– А я Раечка Працук. И на сайте я тоже Раечка Працук. Так вот что я вам скажу, милый Жужник. Вы очень точно заметили. Она ходит так именно потому, что не поэт.

– Да – вдруг вступила третья женщина – и Петр изумился, повернувшись и увидев, что женский голос принадлежит Рвокотному. – Это точно, она не поэт, не дано ей, факт.

– Вот. – Раечка Працук была счастлива, что все всем так хорошо и подробно смогла объяснить. – Вот видите, как все просто. И стоит ли из-за этого расстраиваться?

Пуськов метнул на нее взгляд затравленного волка.

– Вы знаете, я всегда смеюсь и всегда шутю. Всегда шутю, чего бы мне это не стоило. Вот приходит ко мне Ромочка наш Рвокотный – я шутю. Вот приходит ко мне это исчадие сайта, Пусев – я тоже шутю. Он сразу начинает на меня ядом плеваться – а я шутю. Он весь экран ядом заплевывает – а я все равно шутю. Шутю и смеюсь. Смеюсь и шутю. И всем говорю – шутите и смейтесь. Смейтесь и шутите. Я такая веселая – шутю и шутю.

Ларенчуку стало дурно.

– Так вы стихи пишете или шутить изволите?

– Аххахахаха… – заколыхалась Раечка Працук – Ах, какой мужчина. Какой галантный и милый мужчина. Жужник, вы не находите, что он очень галантен и мил?

– Раечка, ну правда, я же не шутю. Вы стихи пишете?

– А как зовут нашего милого и галантного мужчину?

– Вашего милого и галантного мужчину завут Петр – небрежно бросил Пуськов, раздосадованный потерей внимания к своей драгоценной персоне.

– Ах, Петя, вы такой милый и галантный, что я даже прощаю вам вашу наивность. Шутю. Я же говорю вам – Митенька Рачук сделал сайт и сделал нас всех поэтами. А наш Ромик Рвокотный сделал нас всех знаменитыми поэтами.

Пуськов издал какой-то задушенно – скрежещущий звук горлом.

– Конечно, Михаил, – наставила на него свои буравчики Раечка Працук – вашу всемирную славу никто из нас догнать не сможет, но для нас, скромных поэтов, пятьсот читателей в день – этого недостаточно. Шутю. Я шутю. Конечно, этого достаточно, нам больше и не надо. А что вы хотели?

Ларенчук покрутил головой и пожал плечами. Вообще-то он хотел Ольгу Акинину. Немедленно, сию же секунду. Еще он хотел выпить. Желательно – много. Шестидесятиградусного самогона. Пятидесятиградусного джина. Или хотя бы обычной водки.

– Да, тут главное – экспрессия, кураж, чтобы было весело и креативно. Тогда вы будете знаменитыми. Вот у вас, Рая, сколько уже читателей? – своим голоском кастрата вступил Рвокотный.

– Девяносто тысяч. – кокетливо колыхнулась Раечка.

Ларечнук ждал, что она, по своему обыкновению, скажет – шутю – но на сей раз она не шутила. Петр стоял и молчал ошеломленно. Девяносто тысяч человек знают, что на свете живет такая вот шутейная Раечка Працук? Живет и еще что-то пишет?

– Жужник, а у вас сколько?

Когда Жужник, скромно улыбаясь, сообщила, что у нее всего лишь сорок пять тысяч читателей – Петру захотелось опустошить сразу стакан. А лучше – ведро.

Рвокотный, лоснящийся, сытый, самодовольный Рвокотный поведал о стопятидесяти тысячах читателей. Но осиновый кол в могилу добитой самооценки Ларенчука всадил, конечно же, Пуськов – семьсот восемьдесят одна тысяча читателей.

– Конечно, мои дорогие друзья, это пустяки по сравнению с многомиллионной армией почитателей Белого Слона, но даже эти жалкие семьсот тысяч не дают великому поэту современности упасть духом. Ну и, конечно, вы, мои дорогие и любезные друзья, на вас, только на вас держится вся моя способность к творчеству. Я бы так сказал – что вся семьсот тысяч стоят на вас, на на камнях краеугольных.

Пуськов, кажется, оправился от удара судьбы и опять стал великодушным барином.

– Ничего, мой дорогой друг – Пуськов отчего-то взял под одну ручку Жужника, под другую – колыхающуюся массу Працук, но обращался к Петру – Ничего, мой дорогой друг, вы поймете, как все переплетено в этой странной жизни. Казалось бы – что нужно еще для счастья творческому человеку? Твори, пиши, пробуй и радуйся жизни. Так нет, ему, этому творческому человеку, ни дна ему ни покрышки, нужно сожрать ближнего на ужин и не подавиться. А еще лучше – сожрать нескольких ближних. Это у нас, творческих людей, хобби такое. Съедать главного врага и закусывать парой десятков мелочи. Такие мы, творческие личности.

– И не говорите, Мишенька, и не говорите – с двух сторон подпевали ему вышедшие в тираж соблазнительницы – вы это очень умно и тонко подметили, для нас, творческих людей, нет ничего приятнее, чем побороться за справедливость и за нее же победить.

– Да-да – тоненько пел идущий рядом Рвокотный – да кто им вообще сказал, что они поэты? Кто и где на этих самых поэтов учит? Никто нигде никогда на поэтов не учит, этому нигде не учат, что они там глупости говорят про какой-то Литинститут, что это все за ерунда, они просто бестолковые, без харизмы, без таланта, без праздника жизни, это факт. А Пусеву надо морду разбить.

Ларенчук молчал. Что мог сказать он, неудачник, еще более чужой на этом мероприятии, чем остальные здесь присутствующие? Все они занимались делом, творили, радовали людей своим творчеством и получали заслуженные награды. Сотни читателей, сотни тысяч читателей. Они были запанибрата с гениями современной словесности – тот же самый Калинин, спев про Белого слона, поставил на лоб Пуськову несмываемое клеймо гениальности – и сомневаться в этом не приходилось. Ларенчук и не сомневался, что на эстраде поют только самые лучшие певцы и самые лучшие тексты, так оно было всегда и так оно и должно было быть. Ларенчук молчал – понимая, что судьбу надо благодарить за столь щедрый подарок, за случайное знакомство с великим поэтом и ничтожный, мизерный, но все же шанс прибиться к гению и получить хотя бы часть того сияния, в котором он идет по жизни.